Бывший завклуб, пивший на рынке наравне со всеми, изрядно окосел. Он бессмысленно таращил глаза в темноту бара и столь же бессмысленно хихикал, потирая маленькие кукольные ладошки. Еще больше ликовал Пикоян, улыбчивое лицо которого стало живой иллюстрацией к советскому лозунгу «Все на благо человека труда!».

Шура к этому времени уже впал в состояние, близкое к прострации. После выпитых на рынке стаканов голова его с трудом удерживалась на костлявой, поросшей многодневной щетиной шее. В ушах стоял легкий гул, и, чтобы расслышать говор спутников, приходилось напрягать внимание и слух. Кроме того, мысли обрели непривычную легкость и постоянно старались вырваться из мозга на волю, на воздух, а перед глазами периодически возникали лица-блины из недавнего дурацкого сна. Лица страдальчески морщились и изредка принимались причитать:

– Хотим дождя-я-я!

В зале погас свет и заиграла тягучая, полная сладострастия, музыка. Кажется, это была одна из песен Мадонны. Небольшое возвышение, что располагалось у раскрашенной в розовые оттенки стены, осветилось одиноким прожекторным лучом, и в его желтую струю вступила нога в черном чулке. Раздались аплодисменты, и сильный мужской голос выкрикнул «Вай, харашо!».

Шура протер глаза, стараясь сфокусировать их на световом пятне.

К музыке прибавилась барабанная дрожь, под потолком загорелась пара светильников. Теперь уже все сидящие в зале могли разглядеть выступающую – крупноформатную брюнетку безукоризненного сложения, одетую в национальный венгерский костюм. Полстакана вытер испарину со лба. Лука сглотнул слюну. Рядом хлопнула пробка от шампанского. Пикоян уронил вилку.

Шура силился рассмотреть объект. Он видел, как нечто желто-черное совершает ритмичные подергивания, как что-то куда-то падает, как желтого становится больше, однако при всем желании в этом огромном расплывчатом пятне никак не угадывалась обольстительная женская плоть. Ко всему прочему снова полезли в глаза лица-блины со своей вечной идиотской песней «Хотим дождя!»

Шура засыпал.

А вокруг бушевал разврат.

Лука схватил брошенный чулок и вцепился в него мертвой крысиной хваткой. Обуреваемый чудовищным вожделением Полстакана пожирал маленькими астигматичными глазами извивающийся торс танцовщицы. Из-за его спины тряс форинтами вскочивший со стула Пикоян, выкрикивая непрестанно «Давай! Давай!» с характерными павароттиевскими подвываниями. Еще где-то пели, кажется, на узбекском…

Шура упал головой в салат. Все, это конец!

Он слишком устал от поездки, от «Ройяла», от Полстакана, от мыслей о деньгах, от Венгрии, от стриптиза…

Лица-блины кружились в бешеном хороводе и кричали: «Давай! Я встретил вас! Давай!»

***

Вырученные доллары Шуры разошлись с невероятной скоростью.

Он помнил, что перед тем, как отправиться на поиски чертового публичного дома у него их было триста десять. Триста десять! А когда утром очнулся в «Икарусе», едущем в Будапешт на ознакомительную экскурсию, то смог найти уже только двести. Сто десять баксов словно растаяли в вонюче-сладковатом воздухе стриптиз-бара, откуда доволок его до автобуса Полстакана.

Впрочем, с ним была та же история – лишился части заработанного.

Лука растратил все.

Пикояну же было легче других – он на барыш и не рассчитывал.

Никто ничего не помнил. Они были в столь плохой форме, что всю экскурсию по Будапешту проспали, ни разу не выйдя из автобуса.

Очнулись на чоповской таможне. Там Полстакана нашел в себе силы на поиски и приобретение восстанавливающей силы жидкости. И всю обратную дорогу они только и делали, что поддерживали угасающее здоровье, да восстанавливали кислотно-щелочной баланс.