Не помню, что он ответил. А я продолжаю ему: «Аттестат – единственный документ на право социального коридора из деревни в город. Он действует только в это лето и до первого официального устройства на работу. А если я тебе дам и забеременею, то у меня аннулируется социальный коридор, и я навечно останусь в колхозе. Ты что? Не понимаешь этого? У вас нет девушек, которые хотят иной жизни? И я не хочу быть вечно скотницей или дояркой. Ну вот. Когда я уеду в город, мы с тобой там, в городе, как приличные люди, и распишемся. А потом – дам».

Дома я всё думала про него и про себя. Надерзила я ему или пококетничала?

А он вдруг и скажи:

– А я согласен.

Видали, какой заносчивый? Еще и покруче меня будет.

Дома мысли мои передвинулись на старшую сестру Тоню. Она так и сделала в свое время: после школы ушла в город с аттестатом и обратно не вернулась. В городе сразу пошла на завод – ЛЕПС, почти сразу вышла замуж, родила себе сына Вовку и встала в очередь на квартиру.

Ах, как председатель ругал её.

– Как же ты, советская деревенская женщина, могла так поступить? Для тебя колхоз всё делал! И бесплатное образование тебе дал, и родители твои в колхозе на хорошем счету. А ты так подвела колхоз! Ведь колхоз не просто тебя воспитывал, а для своих нужд! Ты могла бы быть и полеводом, и скотницей, и дояркой! Все профессии колхоза тебе открыты были.

– А вот если счетоводом?

– Ну, счетовод у нас уже есть. А ты бросила колхоз на произвол судьбы и ушла в город. Как тебе не стыдно? Как ты будешь после этого старикам-родителям в глаза смотреть? А папа твой, между прочим, Отечественную войну прошел. Ни с чем не считался. И колхоз его, израненного, не обидел. Поставил шорником на конюшню, когда он вернулся с войны. Учел его раны, пожалел. А ты сбежала тихой сапой, и тебе не стыдно? Как это можно? Я не понимаю.

Распекал и распекал её два часа подряд. А крестная наша, что на горке живет, её заранее научила: что бы председатель тебе ни сказал – молчи, и это никакого не будет иметь последствия, раз ты в городе уже устроена на работу.

И у меня в деревне – какая социальная жизнь? Только старая мама. Я её люблю, но из-за нее не собираюсь свою жизнь зарывать в деревне. Она и корова – что это за социум? А в городе столько возможностей, и случаев, и людей. И потом я молода, я хочу что-то видеть. А он посадил бы меня с ребенком. Мать бы меня отругала, я бы, не переставая, плакала.

Когда мать доит корову летом, а корова плачет – мошкара в глаза лезет, я ей отираю платком глаза и говорю: «Не плачь», а мать сердится.

– Да чего ты с ней сентиментальничаешь! Переживет она! Подумаешь – мошкара. В деревне этим никого не удивишь.

Я не хотела, чтобы мы отправляли корову на бойню. Это когда Сталин ободрал каждого крестьянина как липку – забрал лошадь, не давал денег, принуждал даром работать. А даром работать народ не хотел. А за деньги Сталин не хотел. Тогда народ начали спаивать, а деньги всё равно не дали. Но даже и в этих условиях корову он оставил. Лошадь взял, а корову оставил. Кормиться крестьянину чем-то надо? Картошка и молоко. Всё. А Никита Сергеевич сказал:

– Частных коров – сдать. А кто хочет молока – путь идет на ферму работать.

А я, может, агрономом хотела бы работать. Я, может, не хотела на ферму. Да только меня никто не спрашивал. Всё принудиловка. Значит, уходить надо из деревни. Нельзя же всерьез слушать, что говорят большие умные дяди тебе в убыток.

Свою корову мы с мамой сдали, подчинились, но я им её не прощу. Шли сдавать корову на убой и плакали. Коровушка ты наша! Дорогая ты наша! Ни в чем не повинна! Нас самих заставили. Не можем мы ничего сделать. Не обижайся ты на нас, родименькая ты наша. Прости нас, грешных, и прощай.