Атаман свирепо посмотрел на него и угрожающе наставил на меня меч, процедив сквозь редкие зубы:

– Ты коника-то, мил-сдарь Шлындра, угомони. И давай, плати пошлинку-то, за проезд, упыря тебе в подвал!

Мне стало весело. Даже боль в боку отошла на задний план. На счастье разбойников, кстати. Чуть сдвинувшись в седле, чтобы не выпускать ни одного из шайки из поля зрения и продолжая медленно перебирать чётки, интересуюсь самым невинным тоном:

– И давно ли подорожный налог введен, и сколько стоит бумага, на каковой поставят отметки и печати о том, что я уплачу его?

Предводитель банды немного растерялся, не понимая, издеваюсь я или искренне интересуюсь. Быстро оглянувшись на свою шайку, он крепче перехватил меч и, ухмыльнувшись ещё шире, рявкнул:

– Не умничай, Tanuo, и гони монету, грызи тебя упырь!

Ага, не хочется терять лицо перед своими. Того и гляди скомандует «Фас его! Ату его!». Но он не знает того факта, что у меня постепенно повышается градус нездорового, почти истеричного веселья. Так что я продолжаю валять дурака и спрашиваю, делая вид, что шарю у пояса:

– Дак и с радостью! Сколько вот платить? И за коника тоже?

Ворк, которому надоели разговоры, храбро прыгнул вперед и гавкнул:

– Тридцать пять серебряных!

От такой наглости и жадности мохнорылого лесовика дар речи не только у меня отнялся. Даже атаман уставился на подельника в изумлении. Зато гномелла одобрительно крякнула и закосолапила поближе.

– Да вы что же, господа?! Белены с мухоморами обожрались?! – восклицаю я, тем же временем убирая четки в кошель и сдвигая ножны чуть назад (под широким плащом этого не видно, но меч у меня имеется). – Это же чисто галопирующая инфляция, что есть признак нездоровой экономики!

Разбойники враз прекратили многозначительно хмыкать. Даже полуглорк прекратил свои прыжки и утробно то ли квакнул, то ли рыгнул. Атаман так и вовсе воздухом поперхнулся, а ворк опять нервно пустил ветры. Вороной раздраженно тряхнул головой, фыркнул и издал глухой грудной звук. Мало похожий на ржание, скажу я вам. Разбойники дружно отшатнулись, таращась то на коня, то на меня. Возникла надежда, что найтмар показал все клыки. А такая его «улыбка» должна бы отбить шайки всякое желание продолжать заходящие в тупик переговоры. И тогда возникла бы возможность обойтись без перехода на личности. Увы мне.

Быстрее всех от изумления оправилась гномелла. Встопорщив все свои косички, она грозно махнула дубиной, чудом не зашибив увязавшегося за ней харийца, и пробасила:

– Ты чавой-то тут непонятными словами брешешь?! Колдунство какое надумал?! Ух, я тебя!

– Ужо мы тебя! – на диво писклявым голосом подхватил хариец, потрясая кулачищами, в одном из которых был зажат топор-колун. Для устрашения разбойничек еще и напружинился всем чешуйчатым телом.

Меня передернуло. На ум пришли воспоминания о фанатах бодибилдинга, доводивших свои тела до гротеска. Хариец напоминал такого вот обожравшегося стероидами «красавца», только чешуйчатого, с плосконосой физиономией о трех крохотных глазках и пучком сивых волос на макушке. И из всей одежды на нём был только драный передник, едва прикрывающий срам. Наверное, в своих родных, пустынных краях первый парень на деревне! Девки просто штабелями падают при демонстрации бугрящихся мускулов.

Конь подо мной начал нервно притопывать от обилия обонятельных, звуковых и зрительных впечатлений. Разделяя его переживания и стараясь немного успокоить, осторожно похлопываю его по шее. Вот кто бы меня-то успокоил?!