Цыганка мгновенно цапнула его, и зажала у себя в кулаке.

_ Эээ, стой, а ну отдай -

И тут цыганка раскрыла кулак и, ожидаемо, на пустой ладошке ничего уже не было.

Чистая незамутненная ненависть человека, прожившего последние три недели на двадцать восемь копеек в сутки, затопила мне душу при внезапной потере, нежданно появившегося, и тут же утерянного червонца.

– Но, но…! – отскочила цыганка от протянувшейся к ее шее грубой штурманской руки. – остынь малахольный, а то сейчас хвостом ударю, век женщину полюбить не сможешь!

Ужас запечатал мне гортань , я увидел, как медленно поднялась за ее правым боком цветастая, в крупную оборку, юбка, и за белым подбоем мелькнула черная кисточка хвоста.

– Пойдем, пойдем… – потянул меня за руку капитан, и мы, чуть ли не бегом, понеслись к вагону.

И так совпало, что когда мы забежали в тамбур, под укоризненным взглядом проводницы, поезд незамедлительно тронулся, а с перрона, вслед нам, гортанным переливом донеслось – “Жить тебе…”

Резким гудком заглушило конец фразы, и я так и не узнал, что мне посулила цыганка, а просто живу с тех пор, в любви и печали, в страхах и надеждах, иногда вспоминая те давние дни.

Глава 2.

Повествование следующее. В Москве. Причуды бульварного кольца.

Итак, жарким августовским утром двое, будущих подследственных, сошли на перрон Ленинградского вокзала. Там они синхронно надели солнечные очки, прикрыв красные от недосыпа глаза, и определив по штурманской привычке где север, а где юг, двинулись на выход из вокзала. Они шли неспешной походкой, сутулились, по светлым улицам, туда, «где можно без труда», как им казалось, «найти себе и женщин и вина».

Именно по этой неспешной манере передвигаться, они, как две, подточенные морем, скалы выделялись среди бурлящей вокруг московской, безумной толпы.

Ласково светило утреннее солнце, изредка скрываясь за полупрозрачными облаками. Часы на Московских вокзалах показывали строго согласованное время.

Носильные вещи были сданы в камеру хранения, и подельники налегке, спустившись по ступеням привокзальной лестницы, нырнули в столичное метро.

Но вот тот момент, когда мы с Юрием Петровичем вышли из подземки на Сретенку, и пошли по бульвару, мимо церкви Успения и монастыря, по тенистой дорожке среди аристократичных кленов, случилось удивительное.

Именно в этот момент, Москва, прежде читанная мною, но виденная ранее мимолетно, из окна автобуса, вдруг стала обретать объем и звук. Я упал в это пространство, вдохнул пропитанный счастьем воздух, и с глупой улыбкой на лице, пошел по бульварному кольцу, чувствуя себя персонажем удивительной книги, нынче давно прочитанной, но каждый раз, попадая в Москву, я словно вновь открываю те страницы, и опять иду рядом с капитаном Шестаковым.

Давний мой опыт, проделанный с памятью, и названный мной «Путешествием с полуденным светом» позволил мне сохранить некоторые моменты жизни, к которым я обращаюсь, время от времени, и если мне, порой, необходимо вернуться к прошедшим мгновениям, то стоит только закрыть глаза, и они снова встают предо мной, как камушки, разбросанные в лабиринте, мальчиком-с-пальчик.

***

Честно говоря, я ожидал увидеть дворец. Все мы, на своих ржавых, пропахших рыбьими потрохами посудинах, в самых отдаленных краях мирового океана, подспудно были уверены, что уж министр то, наш ( да благословит его Кечуа Кон, да будут труды его легки, как ветер, да будут мысли его долгожданны, как дождь), обитает в настоящем дворце, по адресу, известному даже диким мукомолам, вечно скрывающимся в своих темных, пряных трюмах – Москва , Рождественский бульвар, двенадцать.