Но, как часто бывает с юношами-христианами, стоило ему выйти в общество – и он словно забыл о своей вере. Где он оставил её – в тетрадях университетских лет или на скамье в канцелярии того захолустного суда, где его безжалостно эксплуатировали во время стажировки, – неизвестно.

Теперь Вакасуги уже точно не был христианином. Никто бы не догадался, что этот суровый служитель Фемиды в чёрной мантии когда-то пылал религиозным рвением. Однако, подобно тому как у немецких студентов шрамы от дуэлей юности остаются на лице даже после превращения в робких чиновников, в душе судьи Вакасуги тоже сохранились следы былой веры.

Проявлялось это в одном: он испытывал глубокую жалость к преступникам. Особенно если видел в них хотя бы тень раскаяния. В таких случаях его приговоры были настолько мягкими, что повергали прокуроров в изумление. Разумеется, те немедленно подавали апелляцию. Иногда её отклоняли, но чаще первоначальный приговор отменяли, заменяя его более суровым.

Для судьи отмена решения – всегда удар по репутации. Тем не менее, Вакасуги неизменно склонялся к снисхождению. Обвиняемые, узнав, что их дело попадёт к нему, радовались, как дети.

Конечно, если речь шла о вопиющих злодеях, общество негодовало при виде мягкого наказания. Но в случаях, где подсудимый вызывал хоть каплю сочувствия, люди, напротив, испытывали удовлетворение, видя его избавленным от чрезмерной кары. А уж родственники и вовсе ликовали. Неудивительно, что со временем Вакасуги приобрёл славу «гуманного судьи».

Его взгляд на преступление разительно отличался от общепринятого. По натуре он вовсе не был создан для судейской должности. Его чувствительность плохо сочеталась с мрачной строгостью зала суда. Изначально он и не планировал изучать право. В токийском лицее он выбрал гуманитарное направление, увлёкся философией и мечтал стать учителем – не просто преподавателем, а наставником, способным формировать души.

Почему же он перешёл на юридический? Причины две.

Первая – его кумир, однокурсник Морита, неожиданно бросил гуманитарные науки и подался в правоведение. Говорили, что старший брат убедил его: «С гуманитариями прокормиться невозможно. Переходи на юрфак». Видя, как блестящий Морита, чьи успехи и финансы превосходили его собственные, беспокоится о хлебе насущном, Вакасуги задумался.

Вторая причина – случай, потрясший его в студенческие годы.

Однажды вечером, поднимаясь по улице в районе Дзиннан, он увидел у молочной лавки толпу. Из дверей вывели джентельмена со связанными руками, за которым шёл грубого вида рабочий. Затем – ещё пары: «простолюдин, ведущий под уздцы господина». Позже он понял, что это был налёт на игорный притон, но тогда зрелище казалось диким.

К нему подошёл другой юноша – тоже любопытствующий. Когда поток арестованных иссяк, последний полицейский, оставшийся без «добычи», грубо толкнул парня:

– Прочь! Че́ уставился?

Тот возмутился:

– Ты чего?! – и попытался дать сдачи.

– Сопротивляешься? Тогда марш в участок!

Полицейский скрутил ему руки. Видимо, ему не хотелось возвращаться с пустыми руками, и он решил «взять хоть кого-нибудь» по обвинению в «препятствовании правосудию». Оттащив юношу на несколько шагов, он принялся бить его по лицу – хлопки были слышны издалека.

В те времена (десять лет назад) полицейский произвол был обычным делом. Но для впечатлительного Вакасуги это стало ударом. Насилие над личностью, попрание прав – всё, против чего восставала его любовь к справедливости. Он содрогнулся, осознав, как государственная власть может быть обращена против невинных.

Вернувшись в общежитие, он не мог успокоиться. Лёжа в постели, он размышлял об увиденном – и тогда впервые подумал: «А что, если изучать право и стать защитником для таких жертв?».