В отличие от рабочих, мне, в силу производственной необходимости, иногда приходилось оставаться в лагере и в дневные часы.

И тогда поневоле супружеская пара оказывалась в поле моего зрения.

Меня удивляло, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности.

Его начальство сидело где-то за тридевять земель, и старый железнодорожник, получавший твердый оклад, мог бы спокойно проводить время по известному принципу: «солдат спит – служба идет».

Но он поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, уходя по шпалам куда-то за горизонт и возвращаясь через два-три часа; проверял стрелки, белил столбики, протирал сигнальный фонарь, переставлял какие-то ящики и выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.

Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.

Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.

Под стать мужу была и жена.

Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик – «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.

Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…

«Старосветские помещики», да и только!

Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.

Но больше всего меня в этой паре занимало другое: старики не роптали на судьбу, в их глазах не отсвечивалась затаенная тоска.

Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!

Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пошли вы все!», затем соберет чемодан и уедет из этой глуши, куда глаза глядят, – один или вместе со своей старухой.

Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.

Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»

Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?

Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.

Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, хлопот у меня поубавится, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.

Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.

Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.

Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.

Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.

Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло.

Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что отдельных деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик.

Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нами в часы досуга скамейками.

Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор.