В связи с этим пришлось провести серьезную кампанию по укреплению имиджа папы в глазах Кьяры. До сих пор всю грязную работу вроде вытирания попы, чистки зубов, высмаркивания, намазывания крема приходилось делать мне. Если папа вторгался в устроенный Кьярин мирок с желанием, например, почистить ей уши ватной палочкой, та начинала истошно вопить. Не просто гнусавить или кукситься, а натурально орать «Нет! Нет!! Нет!!!», махать руками и ронять слезы. Психолог, к которому обратился взволнованный Гийом, объяснил, что я у дочки называюсь «референтный взрослый» – то есть мне можно доверять, с меня нужно брать пример. Ведь завязывание шнурков, чистка зубов, намазывание крема – в детской вселенной это всё чрезвычайно ответственные действия, а не как у нас – приобретённые рефлексы. Крайне важно, чтобы шнурки каждое утро завязывались справа налево, а крем растирался сначала по лбу, а потом уже по подбородку. Дети находятся в области подражательного, и единственный для них способ сделать что-то правильно – сделать это так, как делает референтный взрослый.

Референтной быть лестно, но утомительно. Ведь только сведущий в психологии человек поймет, что ты для ребёнка – образец для подражания, центр мира, точка отсчёта. А неподготовленному человеку эта эпическая фигура кажется девочкой на побегушках. Я не прочь была разделить почётный статус «референтной» с Гийомом. И Гийом тоже был настроен заслужить кредит доверия у дочери.

Но у меня как назло иссяк запас «пряников», которыми можно было бы вознаградить его старание стать идеальным отцом.

Моё либидо ушло во внутреннюю эмиграцию. Утро начиналось с щекотливых воспоминаний, как я прелюбодействовала во сне с друзьями Гийома, с папами дочкиных одноклассников, с незнакомцами из парка, а частенько и с незнакомками. Я просыпалась от оргазма, который тут же сменялся угрызениями совести. Ведь рядом просыпался муж, который уже плохо помнил, что такое оргазм.

Днём я ставила себе задачу не слишком утомляться, чтобы сберечь часть энергии до вечера и продемонстрировать Гийому кое-что из виденного во снах.

Вечером я подзуживала себя перелистыванием альбома Мило Манары, итальянского мастера эротической иллюстрации. Картинки, которые раньше всколыхивали во мне что-то запретное, теперь по степени чувственности казались иллюстрациями из учебника геометрии.

А оказываясь в постели, я и вовсе превращалась в пустыню Сахару. Стоило Гийому прикоснуться ко мне «с намерением», тело прекращало производство всякой жидкости, от слюны до влагалищной смазки. Оно мгновенно иссушалось и разве только не шло трещинами. Хотя почему не шло? По губам пролегали желобки, между ними натягивалась короста, похожая на корочку крем-брюле. При поцелуях желобки трескались, и во рту появлялся вкус крови. Кожа чесалась, особенно на сгибах, словно её тянули в разные стороны. А про мимические морщины теперь уже никак нельзя было сказать «едва наметившиеся».

Оливия забежала ко мне на полуденный кофе, ни о чем таком не подозревая. Она наносила прощальные визиты перед полугодовой командировкой в Кению. С тех пор, как она нашла своё призвание в организации «Врачи без границ», её, как луч надежды, забрасывали в самые мрачные места планеты – восстановить прерванную логистику и рекрутировать толковые кадры.

Когда я только переехала во Францию, подруги Гийома взяли надо мной трогательное шефство: писали смски про «Как дела?», вытаскивали в кафе, предлагали присоединиться к походу на дискотеку, заходили в гости поболтать. Я была им очень благодарна, но чувствовала некую душевную скованность, какую, наверно, чувствовали конкистадоры, приглашенные на пир к индейцам. Словно мы находимся на разных ступенях эволюции, а может быть, вообще сделаны из разного биологического материала. Моя жизнь была поделена кровавой межой на работу и материнство. Жизнь ровесниц-француженок проходила в каком-то ином хронотопе, и я как ни старалась, не могла понять в каком. Моя жизнь не была такой даже в пору студенчества. Во-первых, все эти многоярусные университетские степени, которыми они овладевали, никак не прилаживались к российскому высшему образованию, где есть только выпускник и аспирант. Во-вторых, местная бюрократия, которая и есть основной сюжетный нерв большинства французских биографий, оперировала новоязом похлеще советского, и пока рассказчица терпеливо объясняла, что скрывается за очередной аббревиатурой, я забывала суть её собственной драмы. То, о чём говорили Гийомовы подруги, оставляло меня пугающе равнодушной. Я надевала на лицо маску заинтересованности, но с трудом улавливала причинно-следственные связи. Ведь в голове у меня вторым планом надиктовывался текст очередной статьи: абзацы менялись местами, фразы примеряли новый синтаксис, на месте некоторых слов прокручивалось колёсико с синонимами. И это зрелище захватывало меня абсолютно. Мной владела московская инерция, и хотелось только одного – работать. В крайнем случае говорить о работе. Всё, что отвлекало от работы, находилось в категории «необходимое зло». Едва гостья выходила за дверь, мой мозг тут же удалял в Корзину файл с услышанным, и в следующий раз я по новой задавала те же вопросы: уезжаешь? куда? зачем? а он? а квартира?