Во-первых, эти ужасные заграничные дети оказались неспособны перенести палехские мотивы на бумажных матрёшек. Во-вторых, они откровенно потешались над моими речевыми ляпами. К моменту шампанского я чувствовала себя режиссёром только что освистанного фильма, и налаживать rélations publiques с родителями был отправлен Гийом, мастер светской беседы. Пока я раскладывала тарталетки и откупоривала бутылки, он успел заслужить всеобщую симпатию и договориться об ответных визитах вежливости. Непонятно, как ему это удаётся, ведь в разговоре с малознакомыми людьми он, давайте начистоту, сыплет банальностями. Сначала я упрекала его в этом, а потом поняла – это чтобы ненароком не задеть чувствительных тем.

Ведь во Франции трудно найти неангажированного человека старше двадцати трёх лет. По внешнему виду и манерам собеседника можно заключить, к какому фронту он тяготеет. Видя обстановку его квартиры – угадать, за какую партию он голосовал во втором туре. Политические симпатии нередко определяются просто по адресу. Да, это называется снобизм, но справедливости ради надо заметить, что в нашей случайной выборке не попадались гошисты из Семнадцатого округа или сторонники Национального фронта с пропиской в Пятом.

Гийом привык находиться в идейно враждебной среде либеральной молодежи. Друзья его юности – дети учителей, профессоров, учёных – считают, что всем цветам есть место на этой земле и что сильные цветы должны делиться питательными веществами со слабыми. Это философия, исповедуемая просвещённым средним классом, городской интеллигенцией, к которой мы должны бы себя причислять. Но мы почему-то чувствуем себя угнетёнными и не хотим ни с кем делиться. Так во Франции думают либо очень богатые люди – то, что называется «старые деньги» (Второй, Шестой, Шестнадцатый и Семнадцатый округа), либо те, кому недостаёт образования и производной от него тонкости души (Восемнадцатый, Двадцатый, пригороды и деревни).

Поэтому Гийом умеет виртуозно беседовать о погоде, путешествиях и регби. Самое странное, что вместо того, чтобы считать его скучным, люди почему-то считают его обаятельным. Я же наживаю себе врагов каждым появлением в обществе. Вероятно, потому, что я адепт крайне непопулярной в сегодняшней Франции идеи «кто не работает, тот не ест» и совершенно не умею маскировать её в светском разговоре.

Зато дома, где я собираю волю в кулак и объясняю дочери то, во что сама не до конца верю, Гийом отдыхает душой. Со мной ему не приходится стесняться за свою нетерпимость – к однополым бракам, к мечетям, к цыганам, к бесхребетным президентам и в особенности к эмигрантам-тунеядцам. Ведь я родом из страны, где нетерпимость к другому идет рука об руку с долготерпением к стабильно тяжелой ситуации, и либеральные мыслители упорно связывают эти однокоренные феномены.

Иногда это «отдохновение души» принимает пугающие формы. У нашей дочери одноклассники девяти национальностей, а Гийом в домашних разговорах употребляет слова и выражения, не совместимые с принципами Республики. Мой живот рос, а вместе с ним росла гражданская позиция. Хотя не было уверенности, что она, собственно, моя. Беременным вегетарианкам порой нестерпимо хочется мяса, а заядлым кофеманкам – не хочется кофе. В обычном состоянии я проявляю нетерпимость к любым формам assistanat и скомпрометированной им «гражданской солидарности». Но растущий живот заставил жалеть всех детей Африки, всех больных раком, всех животных на грани исчезновения, всех животных в клетках и на поводках, всех мусульманских девочек, всех бездомных, всех слонов, про массовые убийства которых я узнала, пока вызволяла наш рог. Эту острую жалость ко всему, это внезапное оцепенение перед лицом чужого горя всё труднее удавалось совмещать с позицией «кто не работает, тот не ест». Меня, как ослабшее комнатное растение, клонило в утопический социализм, и это грозило семье внутрипартийным кризисом. Прислушиваясь к разговорам в гостиной, я поняла, что квартал мы выбрали самый подходящий для политического перерождения: идеи эгалитаризма здесь были проиллюстрированы самыми достойными представителями класса «чуть выше среднего».