Основываясь на дореволюционной традиции в русской историографии, американский историк Р. Пайпс определяет средневековую политическую систему средневековой Руси как вотчинную монархию, в которой функции главы государства и хозяина княжества-вотчины совпадают полностью[5]. Царь – собственник не только территории, но и, в известном смысле, населения, на ней проживающего. Последнее разбито на категории по функциональному признаку («государевы служилые люди», «государевы тяглые люди», даже «государевы богомольцы»). В данном случае американский исследователь русской истории исходит из традиционного для западных учёных процесса рассмотрения отношений собственности. Однако здесь видится внешняя сторона совпадения понятий, когда за формально внешними европейскими формами, оставшимися в виде мёртвой исторической традиции, скрывается азиатское содержание самого социального явления.

Своеобразию политической системы Московского царства в определённой мере способствовал географический фактор. Но здесь господствовал нетрадиционный для марксистской историографии тезис о торговых связях как стимуле становления государства. Москва как город лежала вдалеке от торговых путей, располагаясь на притоке реки Оки, причём последняя впадала в Волгу. Недаром на протяжении столетий главными политическими соперниками Московского княжества станут торговые города: Тверь, Нижний Новгород и особенно Господин Великий Новгород. Имевшаяся в Московском княжестве природа позволяла русскому крестьянину обеспечить минимум его житейских потребностей и спастись в лесистой московской местности от татарских набегов, но она оставляла очень мало способов накопления прибавочного продукта, как это хорошо показано в работе Л. В. Милова. Россия, по его мнению, «была многие столетия социумом с минимальным объёмом совокупного прибавочного продукта…»[6]. Московское государство постоянно забирало у крестьян не только прибавочный продукт, но и часто самое последнее, мотивируя подобную социальную практику высшими государственными интересами. Какого – либо внешнего интеллектуального влияния на московских властителей, кроме политических традиций Золотой Орды, не было. Правда, нельзя исключать и определённое воздействие византийской политической мысли (через православное духовенство), но оно не могло быть значительным. Вряд ли русские князья усердно изучали труды византийских мудрецов, зато они прошли великолепную 250-летнюю практику ордынской политической школы. Сложившееся в таких условиях государство было не столько вотчинным, сколько военно-служилым. И таковым оно, в том или ином виде, оставалось до конца XIX века. В таком государстве имелось много военной силы и разного рода командиров, но отсутствовали граждане. Оставляя до более благоприятного времени терминологические споры, отметим, что военно-служилый фактор в любом случае оставался, наряду с «властью-собственностью», доминирующим в истории России, неоднократно меняя форму, но сохраняя практически в неизменном виде содержание. В этой связи нелишне будет процитировать слова М. М. Сперанского, знакомого с нашей государственностью не понаслышке: «Россия есть и всегда была государство военное. Гражданския ея установления суть средства, а не цели ея бытия… Начала ея управления были всегда совершенно военные, всё и всегда управлялось одними дневными приказами, хотя форма их была различна»[7].

Здесь следует отметить, что российское дворянство не представляло собой (по крайней мере в большинстве случаев) какую-либо полунезависимую социальную группу, связанную с государством в лице королевской власти вассальными отношениями. Все дворяне обязаны были служить государю, в первую очередь на военной службе, а самые знатные и грамотные – по дипломатической службе. Поэтому как дворяне, так и бояре проходили в социально-политической парадигме Российского государства под термином «служилые люди».