Перед нашим передним краем обороны несколько дней назад произошел бой, и немцы смогли остановить наше наступление, но, видимо, у них не хватило сил организовать контратаку. Наши остановившиеся войска смогли подобрать и вынести всех раненых и убитых. На поле боя остались разбитые наши и немецкие конные повозки. Конских трупов не было. Я ничего не находил, и вдруг в одной воронке увидел воду. На её дне через воду проглядывается какие-то продолговатые тёмные предметы. Сполз к воде и разглядел, что это конские ноги! Подумал, подумал и сообразил: конские ноги-то годятся на холодец! Из них для взвода можно приготовить дополнительный приварок. Осторожно выудил. Их было четыре, две передних и две задних от одной лошади. Они были кем-то уже до меня обрублены до коленных суставов. Связал ноги в вязанку, и её закрепил за спину. Обратно в свои окопы полз в приподнятом настроении, всё же во взвод возвращаюсь не с пустыми руками! Таким результатом ползания на нейтральной полосе я был очень удовлетворён. Из принесенных мною ног сварили холодец, и он два дня подавался на обед как дополнительное питание. Все бойцы взвода были очень довольны этим неожиданным для них приварком…

Надо сказать, что в 1942 году даже на фронте ещё не хватало продовольствия. Просто наши интенданты тогда не имели опыта организации снабжения продовольствием такой огромной, массовой армии, действующей на таком широком фронте.

Кончилось лето 1943 года. Ночи были теплыми и сухими. Фронт стоял уже далеко от Москвы за западной границей Московской области, перед Белоруссией. На фронте в эти дни была полная тишина. Сталинградское окружение сбило спесь с гитлеровцев. Они стали поскромнее и спокойнее. Теперь у них не было той наглости и уверенности в своей победе, какие у них были осенью 1941 года. Они стали более осторожными и трусливыми.

Нашу часть на этот участок перебросили только накануне. Ночи не темные. На небе месяц набрал чуть более половины своего диска. Очень хочется поползать по нейтральной полосе, узнать и посмотреть, что там имеется за нашим передним краем. В одну из ночей меня опять бес попутал. Луна невысоко над горизонтом, недолго ей ещё висеть над ним. Решил в эту ночь вылезти из окопа. На его дне усиленно покурил, чтобы на нейтралке не захотелось. Там чихать и кашлять нельзя. Пополз в сторону немецких окопов. Впереди открылось поле и на нём как будто снопы валяются, но почему-то разбросаны как попало, без всякого порядка. Повезло, думаю, снопы прикроют меня от лишнего немецкого глаза. Подползаю ближе, мои волосы самопроизвольно приподнимают пилотку, встают дыбом, шевелятся! Ужас, мурашки побежали по спине. Как-никак, ночь, хотя и лунная, но всё же ночь, и так весь в напряжении, а передо мною, принятые за снопы издали, лежали в различных положениях и позах трупы наших солдат. Их было очень много. Трупы еще не разлагались. Немного успокоившись, я стал осторожно рассматривать лица мёртвых. Солдаты все были молодые. И тут я вспомнил: накануне занятия нами этих позиций здесь вела наступательные бои только что прибывшая из тыла часть. По-видимому, нас бросили в подкрепление ей, но мы опоздали. Наступление захлебнулось. Бойцы части в своём большинстве были необстрелянные, поэтому их так много и погибло. Эту обескровленную часть заменили нашей, и мы заняли оборону. Пригляделся к трупам и совсем успокоился. На фронте ко всему быстро привыкаешь! Пополз дальше. Трупы остались позади. Впереди чистое поле. Ползу, а голову поднимаю редко, ориентируясь только на луну. Слежу за ней. Часов-то у меня нет. Луна является для меня единственным ориентиром направления и времени ночи. В очередной раз поднял голову и обмер – надо мной навис какой-то тёмных хобот. Я замер, затаился, сдерживаю дыхание. Сердце гулко стучит и готово разорваться от моего волнения. Подождал малость и прислушался. Хорошо всмотрелся в чёрный хобот, а это оказался ствол немецкого станкового пулемета. Он в предохранительном от ожогов кожухе, и поэтому показался мне толстым хоботом. Опять по спине поползли мурашки. Я же выполз на немецкие позиции! Ведь у пулемёта должны находиться дежурные немцы. Как мне обратно-то уползти незамеченным? Полежал-полежал, послушал, напрягая слух, никаких ни шорохов, ни дыхания, ни кашля, ни приглушенных разговоров и шагов часового не слышно. Тут уже точно черт толкнул меня в бок! В голове мелькнула сумасшедшая мысль – пулемет укатить к своим. Ещё раз прислушался, чтобы убедиться наверняка, что около пулемёта никого нет. Всё тихо-тихо, даже мыши не попискивают. Поднял руку, уцепился за ствол и потянул пулемёт на себя. Он немного подался. Я снова прилёг и затаился, прислушался, никаких звуков и шорохов не слышно. Снова потянул пулемёт. На этот раз подальше первого. Опять прислушался, и опять всё тихо. Теперь я смелее потащил пулемёт, при этом соблюдал максимальную тишину и осторожность, чтобы не задеть чего-нибудь и накатить пулемет на камешек. Осторожно катил и постоянно прислушивался ко всему. Очень пристально и зорко смотрел в сторону немецких позиций – нет для погони. Чем дальше немецкая пулеметная позиция, тем смелее и быстрее катил пулемёт. Он всё же тяжелый, и я делал остановки для отдыха. Всегда прислушивался, не возник ли шум в стороне немцев. Пулемёт катился без шума и без позвякивания. "Вот что значит немецкая техника!" – подумал. Но на этот раз эта точность, вполне возможно, и подвела своих владельцев. Так и докатил пулемет в свои окопы. Вместе со взводным командиром пулемет передали ротному. После этого пошло и поехало! Наутро была построена рота, и командир батальона перед строем объявил мне благодарность. Мой поступок приводился в пример бойцам роты. Я был польщен, ходил гордо, так сказать, с грудью колесом. Я радовался, что своей ночной вылазкой без боя, без всяких потерь для роты лишил немцев такого мощного их оружия. Я не мог предполагать, что этот мой героический поступок вызовет на меня град насмешек и оскорблений бойцов роты. Они мой подвиг оценили с другой стороны. Пулемёт был взят на вооружение роты, и за ним закрепили расчёт. На всех маршах роты пулемёт носили бойцы на своих плечах. Когда случалось мне встречаться с бойцами этого нового расчёта, или же повстречать роту на марше, то они, завидя меня, еще издали показывали мне кулаки. А при сближении с ними всегда слышались всевозможные маты, на которые способен единственный в мире русский человек. Всегда после презрительно произнесенного: "Трофейщик" произносили ругательства и слова: