По другую сторону пруда на горке – дом, большой с двумя добротными флигелями: стены лазурного цвета, белые колоны, высокое обширное крыльцо. Из правого флигеля, помнится, доносились какие-то неимоверно аппетитнейшие запахи – там была кухня, и непрестанно что-то готовилось, жарилось, парилось: пеклись пироги, варилось варенье. И маленькому Андрюше, промявшемуся в игрушечных баталиях с дворовыми мальчишками, всегда перепадал на кухне хороший кусок пирога, который он делил по совести с победителями.

А вечером, набегавшись, засыпал Андрюша в своей кроватке, и неслышным ангелом приходила в детскую комнату маменька пожелать доброй ночи. Где окно той детской? Второе справа? Похоже, это оно и есть. Какой-то другой мальчишка обитает там и видит себя новым Александром Македонским.

Где тот Андрюша, который мечтал, что совершит геройский подвиг по спасению Отечества, и призовут его во дворец, и Государь погладит его по голове и скажет, что Его Сиятельство Князь Андрей Вильгельмович Мордас являет собой будущее России? Нет того Андрюши. Вместо него сидит на берегу, снедаемый беспокойством и загнанный карточными долгами, поручик уланского полка потомственный дворянин Андрей Мордас, так и не понюхавший настоящего пороха за свою восемнадцатилетнюю жизнь, мечты которого простираются не далее того, как бы половчее вывернуться из последствий очередной буйной холостяцкой заварушки.

А где тот хлебосольный гостеприимный дом с лазоревыми стенами и шумными деревенскими летними празднествами, собирающими всю округу? Нет его! Стоит на горке призрак того дома, запечатанный на призрачный запор. И вход туда Андрею заказан, и живут там злодеи, отнявшие его детство. И дом, и лес и пруд, и причал и ротонда – все принадлежит ненавистному прожорливому семейству, гнусным образом использовавшему бабушкино бедственное положение.

– Барин! Клюет! – оклик Степана вырвал Андрея из плена тяжких раздумий.

Удилище резко дернулось: неведомое и сильное подводное чудовище потянуло вниз в омут. Смутный образ из безоблачного детства промелькнул в ускользающих мыслях Андрея: водоросли, колыхающиеся в волнах подводного царства, стайка рыбешек, пересекающих сноп света, вертикально разрезающий толщу зеленоватой воды, и льняные волосы русалки, окутывающие волнующимся облаком ее кукольно лицо.

– Подсекай! Барин! Уйдет! – Степан выхватил удилище из рук замершего столбом Андрея и ловко выловил большого зеркального карпа. Рыбина, сверкнув чешуей и описав круг, шлепнулась на изумрудную траву.

– Вот это рыба! – неожиданная добыча отвлекла Андрея от воспоминаний.

– Смотри-ж ты! Прежний барин в 25-м годе, летом этих карпов в пруд запустил. Сколько лет минуло! А они плодятся! – Степан несказанно обрадовался, впервые увидев нечто знакомое в родных местах, казавшихся ему утраченным раем.

Пока Степан набирал воду в ведерко, Андрей смотрел на бьющуюся в траве рыбину, которая судорожно хватала ртом воздух и с каждым шлепком приближалась к вожделенной кромке воды. И он вдруг понял истинное бедствие его удрученного положения: даже эта рыба так страстно рвущаяся жить, которую он поймал своими руками – не принадлежит ему. Когда-то его дед завел этих карпов, но теперь они – Страстновские. И точка.

София Алексеевна Страстнова была барышня неглупая, но чувствительная. Поэтому, идучи по круче над берегом пруда, она выговаривала любимой нянюшке накопившуюся обиду на родителей своих, не внявших ни одной ее просьбе. Она прекрасно понимала, что придется подчиниться папенькиной воле, но сердце страстно жаждало жить по своему, своим умом. Нянюшка увещевала свое любимое дитятко, как всегда уснащая речь всякими присловьями, изобличающими народную мудрость, типа «всяк сверчок знай свой шесток».