Это было более чем странно. Это было… окончательно. Окончательное подтверждение моей суперфлюидности. Если ни один из тех, чьи имена хранил мой телефон, не пытается связаться со мной, значит… значит, я не важен. Я не нужен. Мое отсутствие в их мире не создает пустоты, которую нужно заполнить звонком, не вызывает тревоги, требующей немедленного действия. Я – лишний.

Горькое осознание разлилось внутри, подобно яду. Одинокий. Я, должно быть, не просто одинок в этой комнате – это лишь физическое проявление. Я одинок в самом Бытии, в этом плотном, переплетенном Мире, где существуют Другие. Я – отдельно. Отдельная, не связанная, плавающая в пустоте точка сознания. Мое существование не требует подтверждения извне, потому что оно ни с чем не связано.

И мысль, резкая, как удар хлыста, неожиданная, пронзила пустоту. Одинокий, никому не нужный старик. Откуда это взялось? Почему старик? Почему именно такое определение, такое клеймо? У меня не было образа себя. Я не помнил своего возраста, своего лица. Мог быть кем угодно. Но этот внутренний голос – или это был просто обрывок чужой мысли, отзвук потенциального суждения другого, подхваченный из воздуха? – подкинул это определение. Одинокий старик. Это звучало как приговор. Как сущность, навязанная извне, рожденная из моего нынешнего состояния невостребованности, из этого молчания телефона, ставшего символом моего небытия для других.

Но почему старик? Я не чувствовал себя старым. Я вообще никак себя не чувствовал, кроме этого давящего осознания существования, лишенного якорей. Мне нужно увидеть. Увидеть, кто я физически. Увидеть форму, которую приняло это безымянное сознание. Увидеть данность моего собственного тела.

Зеркало. Да, зеркало. Оно должно быть где-то здесь. Поверхность, которая не просто есть, как шкаф или стол, но которая отражает. Отражает меня. Или то, что от меня осталось. Зеркало – это граница, порог, за которым я могу столкнуться с собой, с той физической данностью, которая, возможно, объяснит или опровергнет это навязанное определение.

Мне нужно найти зеркало. Чтобы увидеть. Чтобы узнать. Чтобы, возможно, хоть как-то привязать эту парящую в пустоте точку восприятия к конкретной, видимой форме. Даже если эта форма окажется формой одинокого, ненужного старика. Это будет хоть что-то. Хоть какая-то опора в этом море абсурдного, бессмысленного бытия. Шаг к принятию своей фактичности, какой бы ужасной она ни оказалась.

Я был лишь сознанием, парящим в вакууме небытия, выброшенным без предупреждения в эту… данность. В эту пустую, гулкую коробку, наполненную лишь пыльным воздухом и призраками чужого присутствия. Мое Я было невесомым, бесплотным, не имеющим опоры, стремящимся найти хоть что-то твердое, хоть что-то реальное, что могло бы служить якорем в этом океане абсурда. Я двигался, или, вернее, это тело двигалось по моей воле, хотя воля эта ощущалась скорее как импульс извне, чем как мое собственное, укорененное решение.

Коридоры тянулись, однообразные и враждебные в своей безмолвной отчужденности. Каждый шаг отдавался глухим стуком, нарушающим тишину, но не разгоняющим ее, лишь подчеркивающим. Я заглядывал в приоткрытые двери, в темные ниши, ища… что? Ответ? Выход? Или просто подтверждение того, что я существую в этом месте, а не являюсь лишь частью его пыльного забвения?

По пути мне встречались вещи. Обычные, банальные вещи. Но для меня, сознания без истории и контекста, они были загадками, остатками неизвестной цивилизации. Вот, например, стул. Он просто был. Его стульность, его твердая, деревянная сущность ощущалась почти агрессивно. Зачем он здесь? Кто на нем сидел? Его бытие было избыточным, de trop, как и мое собственное. Я касался его спинки – шершавое дерево, холодное и равнодушное к моему прикосновению. Оно просто существовало, не нуждаясь в моем восприятии, в моем понимании. И эта его самодостаточность, эта плотная, неоспоримая реальность вызывала легкое недомогание – недомогание от бессмысленной, ничем не оправданной наличности вещей в мире.