Я поднял руку. Моя рука? Она выглядела как рука – кожа, кости под ней, линии на ладони, которые, возможно, хранили чью-то судьбу, но не мою, не ту, что я мог бы прочитать или вспомнить. Я пошевелил пальцами. Они повиновались. Но это было движение объекта, подчиняющегося воле, которая сама была лишь недавним, неустойчивым явлением. Эта рука не несла истории. Ни мозолей от работы, ни шрамов от старых ран, ни даже примет, которые связали бы ее с каким-то прошлым я. Она просто была. Как стул. Как шкаф. Часть этой объективной реальности, к которой мое сознание было каким-то образом приковано, но которую не узнавало как свою. Мое тело было для меня таким же чужим, как и мебель. Оно было моей фактичностью, моей данной, неоспоримой реальностью в мире, но реальностью без внутренней связи с моим сознанием, моим субъективным я.

Кто я? Этот вопрос был хуже, чем Где я?. Где я? касалось места, внешней реальности, которую можно было бы исследовать. Кто я? касалось чего-то внутреннего, что должно было быть, но чего не было. Я – это сознание, воспринимающее свет, мягкость постели, чужое бытие комнаты. Но сознание чего? Или кого? Нет имени. Нет лица в памяти. Нет воспоминаний о чувствах, о привязанностях, о решениях, которые формируют меня. Есть только эта точка восприятия, подвешенная в вакууме, в одиночестве, которое ощущалось не как отсутствие других людей, а как отсутствие самого себя для себя. Я был один не только в комнате, но и в своем собственном бытии.

Встал. Ноги коснулись пола. Холодный. Это ощущение было реальным, неоспоримым. Холод пола под ступнями. Это была чистая, неинтерпретированная данность. Но оно не давало ответа. Я подошел к окну. Улица. Деревья, укутанные утренним светом, их ветви – сложная, живая геометрия. Люди, спешащие куда-то, их движения полны цели, даже если эта цель была для меня невидима и непонятна. Они были кем-то, шли куда-то, их лица, даже неразличимые издалека, казалось, несли отпечаток прошлого, планов, тревог, надежд – всего того, чего был лишен я. Их бытие было наполнено смыслом, пусть и непонятным мне. Мое же бытие было лишено смысла. Оно было просто фактом – я существую. Вот и все. Голое, необъяснимое существование, брошенное в мир без инструкции, без цели, без имени.

В животе разлилось неприятное ощущение. Не голод. Не страх в чистом виде. Что-то сродни… тошноте. Той самой тошноте, о которой, кажется, я знал, хотя и не помнил, откуда. Тошноте от этой неоспоримой, плотной реальности вещей и людей, в которой я оказался, будучи сам Ничем. Я – пустота, осознающая себя посреди бытия. И эта осознанность была не даром, а тяжестью. Тяжестью свободы без основы. Свободы выбирать, действовать, быть – но кем? И почему? Каждое кресло, каждый завиток резьбы, каждый мазок краски на картине – они просто были, утверждая свою плотность, свою завершенность, свою бессмысленную данность, и от этого их бессмысленного бытия, их объективной, завершенной данности, не имеющего отношения к моему сознанию, моей осознающей себя субъективности, меня подташнивало.

Рука – моя ли? – чужая себе самой, наткнулась на что-то твердое и гладкое на прикроватной тумбочке. Черный монолит. Холодный на ощупь, как осколок внеземной сущности, упавший в этот замкнутый мир. Телефон. Слово вновь кристаллизовалось из тумана небытия, готовое к использованию, нагруженное смыслом, которого я не понимал до конца. Что такое телефон? Артефакт связи. Мост, переброшенный через бездну, отделяющую меня от «Других». От тех, кто существует там, за стенами этой комнаты, в плотной, осязаемой реальности, из которой я, кажется, был извлечен, как заноза.