«Анна».

Одно имя. Якорь, брошенный в океан забвения, мгновенно вытягивающий на поверхность обломки затонувшего мира – мира, который был нашим общим становлением бытия. И ниже, чуть дрожащей рукой, словно последнее, что было силы написать, последний акт воли перед лицом не-бытия:

«Сентябрь 1978.

Навсегда твоя».

«Навсегда». Слово, пустое сейчас, как выветренная раковина, лишенная сущности, но тогда – наполненное смыслом, гравитацией, обещанием, способным свернуть горы, остановить время. Обещанием преодолеть фундаментальное одиночество сознания. «Навсегда твоя». Твоя. Обладание, стремление к слиянию, который, как я знал (или должен был знать), обречен на провал перед лицом свободы другого сознания, перед лицом неустранимой пропасти между сознаниями.

В этот момент фактичность моего настоящего – тусклый свет моей лампы, скрип моего кресла, гул города за окном – начала медленно отслаиваться, как ветхая штукатурка, обнажая слои иного бытия. Моя комната не исчезла резко, она стала прозрачной, призрачной, ее контуры поплыли, звуки приглушились, словно сквозь толщу воды или времени-как-сущности. Воздух сгустился, наполнившись запахом, который уже не был просто выветрившимся остатком, но сущностью того сентября. Влажный, прохладный, уже несущий в себе обещание увядания, но еще пронизанный теплом уходящего лета. Запах опавшей листвы, хруст которой еще не забыли подошвы моих ботинок. Первый дым из печных труб – горьковатый, но уютный, обещающий долгие вечера под одним одеялом, с книгами и бесконечными разговорами – теми разговорами, что были тканью нашего совместного существования. И ее любимый одеколон – тот самый, легкий, цитрусовый, который я так долго искал по всему городу, чувствуя себя охотником за ускользающей сущностью ее аромата, ее присутствия.

Это не был переход. Это было растворение. Настоящее медленно уступало место прошлому, не как воспоминание, а как вновь обретенная реальность. Я не вспоминал сентябрь 1978 года, я был в сентябре 1978 года. Под ногами ощущался влажный гравий парковой аллеи. Золотой свет, нежный как прикосновение забытой ласки, пробивался сквозь кроны деревьев, уже надевших свои золотые и багровые маски, готовясь к великому осеннему спектаклю увядания – увядания, которое мы тогда отказывались видеть в нашем собственном становлении. И рядом, ощутимая, живая, была она.

Анна.

Не просто девушка. Событие. Сияние свободы в мире, склонном к серости и дурной вере. Ее рыжеватые волосы, собранные в небрежный пучок, из которого выбивались пряди, словно пытаясь вырваться на свободу, ловили свет и казались живыми – живыми, как ее неукротимый дух. Глаза – огромные, умные, смеющиеся – цвета осеннего неба после дождя, отражающие не просто окружающий мир, но и бездонную глубину ее собственного «я», ее свободы. В ее движениях была легкость, вызов гравитации и условностям реальности. В словах – острота ума, способная пронзить насквозь любую догму, любую попытку свести сущность к статичному состоянию. В улыбке – обещание счастья, не как пассивного состояния, а как активного созидания, которое мы строили вместе, осознавая (или лишь смутно предчувствуя) его хрупкость.

Нам было по двадцать с небольшим. Возраст, когда существование кажется безграничным, когда будущее – это не угроза не-бытия, а распахнутая дверь, полная возможностей, неисследованных территорий для нашего совместного созидания. Мы оба учились на филфаке, погруженные в лабиринты человеческого духа и слова. Наши дни проходили в изучении текстов, которые были актами бытия, попытками структурировать опыт, придать смысл существованию. Мы зачитывались самиздатом, книгами, которые были актами свободы в мире несвободы, попытками быть по-настоящему, а не казаться. Мы спорили до хрипоты – о философии, искусстве, о смысле бытия, о нарративе нашей собственной жизни, о будущем, которое мы мечтали создать, планы, которые многим казались дерзкими, даже безумными в своей искренности и неприятии компромиссов, в своей попытке быть-собой.