– Правильно делал… – похвалил своего предшественника отец Игнатий. – Гордый очень человек Толстой был. В дерзости ума своего на само Евангелие руку поднял. Переписать его дерзнул.

– А разве Евангелие тоже Толстой написал?

– Евангелие евангелисты писали. А Толстой хулу на Евангелие составил.

– Не знаю… – задумчиво сказал Петр Андреевич. – Не читал. А вот вы «Войну и мир» читали?

– Приходилось, – улыбнулся священник.

– Ну и как? Пьер Безухов вам, к примеру, разве не понравился?

– А почему он мне должен нравиться? – удивился священник. – Масонством баловался. А в конце так и вообще – вроде как в декабристы подался. Очень запутавшийся человек…

– Зря вы так… – огорченно сказал Петр Андреевич. Он посмотрел на наполненную, не тронутую священником стопку и выпил ее: – Зря… Пьер Безухов, по-моему, как раз настоящий христианин и был. Помните, как говорит про него Толстой? Что, дескать, Пьер принадлежал к тому типу русских людей, для которых обладать богатством хочется для того, чтобы когда-нибудь можно было бросить все эти богатства. Разве это неправильно, по-вашему? Разве можно сказать, что Пьер нехороший человек был?

– А я разве сказал – не хороший? – удивился священник. – Я сказал – запутавшийся. Хорошие люди тоже, бывает, запутываются и творят сами, не ведая что…

– Ага… – обиженно проговорил Петр Андреевич. – Конечно. Вы уж извините меня, отец Игнатий, но, по-моему, для вас все мы, толстовцы, не хороши.

– А как же иначе? – терпеливо улыбнувшись, ответил священник. – Как мне могут нравиться люди, которые из-за гордыни своей, из-за упрямства от самой Церкви отошли? Только к Безухову это не относится. Он-то как раз и не был толстовцем. Просто заблудился, и все.

– Не понял! – сказал Петр Андреевич. – Почему же это Пьер Безухов не толстовец, если у Толстого про него в книге написано?

– Не знаю… – пожал плечами отец Игнатий. – Может, потому, что сам Толстой, когда «Войну и мир» писал, еще не успел придумать своего толстовства.

Петр Андреевич растерянно оглянулся вокруг. Тепло пригревало землю солнце. Лучи его сверкали на золоте крестов над маковками храма. Белое облачко проплывало в высоком небе. Легкий ветерок чуть покачивал подернутые маслянистым дымом распустившихся почек ветки берез. Все было как год, как два, как три назад, но только разговор почему-то не получался.

– Извините… – сказал он вслух. – Все равно не могу понять. Получается, что Лев Николаевич писал про одно, а проповедовал потом другое?

– Получается так… – сказал священник.

– Как же так? Нет… Это обдумать надо.

– Вы бы не о Толстом, а о своей душе подумали…

– О себе? – Петр Андреевич покачал головой. – Не… Не хочу о себе думать. О Толстом – интереснее.

– Ну, как знаете… – сказал священник. – Очень мне жалко вас.

– Жалко?

Петр Андреевич хотел было засмеяться, но не засмеялся, вместо этого вдруг нестерпимо захотелось признаться, что ему самому иногда тоже бывает нестерпимо жалко себя; рассказать о том, как плачет он раз в год ночью в весеннем лесу. И Петр Андреевич очень испугался, когда увидел, что священник собирается уходить.

– Подождите! – сказал он. – Подождите… Я еще об одном деле хотел поговорить. Вот сейчас старушки многие толкуют, как иконы у вас украли и как сами они потом в храм возвратились… Ведь было такое?

– Не совсем так, но примерно…

– Вот-вот… Некоторые не верят в это, а я – верю. Понимаете? И знаете почему?

– Почему?

– Места здесь такие, что все время чудеса происходят…

– Вот как?

– Да-да… Именно так. Тут, знаете, недалеко одно село есть, так там каждый год по пять-шесть домов горит. И каждый раз, что характерно, пожары от входной двери начинаются. Понимаете?