Ох, как зол был Макар на Советскую Власть! Люто. Но молчать научился. Напросился в родную избу на постой у энтих самых алкашей, которые не враги народа. А те – с кулаками на хозяина, гнать вздумали прочь. Макар, понятное дело, алкашей за шиворот во двор вынес, штабелем к изгороди сложил. Но в живых оставил. Избу сжег.

Где только по тюрьмам, лагерям и зонам после пожара опять не сиживал Макар! До острова Сахалин добрался. А дальше некуда было. Дальше – Америка. В Америку не отпустили, там слишком хорошо, по людским слухам, и в то время было. Да Макар бы и не поехал. Он и так – голь перекатная, ни угла, ни двора, лишь котомка за спиной, а без родимой землицы, как былинка без корешков, – нигде бы прижиться не смог.

Выпустили Макара с лагеря уже глубоким стариком. Отправили с Сахалина, с Богом. Так пухлощекий юнец- чекист и сказал: иди, мол, старик, с Богом. Забыла Власть, за что сажала. Архивы у них там разные сгорели со справками. На генералов не все доносы находят. А тут такая мелочь людская – отставной солдат, рядовой боец. Отпустили, отправили бойца Макара восвояси. Он опять в свой родной Волочек подался.

В Вышнем, понятное дело, Макара не ждали. Пенсий вечному зэку не положено было. Иди, мол, посоветовали в сельсовете, сторожи амбар с крысами, за трудодни, за палочки в «амбарной» книге учетов. С голоду, поди, не подохнешь, уголовник замшелый.

Однако ж, дед Макар не таков был, чтоб после стольких жизненных мытарств сдохнуть, как пес, под чужим забором. К родному пепелищу на озеро двинулся. Там себе домишко и сложил, бревнышко к бревнышку. Сенцы да палати, два оконца да печь. Мал теремок да мил и пригож – пристань для вечного бродяги.

Сначала было местный сельсовет выяснять начал, кто, мол, такой да откуда. Почему без бумажки-разрешения построился? Дедушка Макар не только с виду ярый стал. Вечный каторжанин, заматерелый зэк, какой никакой. Чуть что – злой-презлой становится. Глаз выпучит, лошадиные зубы стиснет да оскалит. Скулы ходуном ходят. Страшно становится. Тетка с сельсовета пугливая попалась. Справку нужную на другой же день со страху каторжанину выписала. Оставили Макара в покое. Он и пообмяк, поуспокоился слегка, рыбалкой да грибами занялся.

На небо начал креститься. Ранним утром еще до восхода солнца и к вечеру, после захода. Крестов-то на храмы так и не возвернули. Вот на кумачовое небо Макар и крестился. Утром и вечером свои молитовки, немудреные, читал-перечитывал.

Побродил как-то дед Макар по округе, на часовенку набрел. В поселке у художников часовня-кроха из бревен чудом у самой дороги сохранилась. С Мариинки еще стоит, обитель для убогих такая при царе была поставлена. Дак и у той часовенки один штырь без креста на маковке торчал. Деду Макару крест на часовню ставить запретили. Сельсовет, в один голос, строго-настрого запретил. Художники с дачи тоже за крест просили, письма в столицу писали. Не разрешили. Рано еще было. До крестов ли Советам? В деревнях власть не торопилась паспорта колхозникам выдавать. По справкам жили. Куда там кресты вернуть на церквы?! Большевики ведь так и не додумались за семь десятков лет, чем, кроме пьянства, простой народ в нищете смирить.

А часовенка, кроха такая, стоит себе второй век, красуется, любо дорого посмотреть. Как цела-то – целёхонька осталась? Всё в округе Советы порушили. Церквы пожгли, храмы взорвали. А тут малая часовенка у дороги в сиреневых кустах затаилась. В поселке Солнечном храм, правда, тож сохранился, безголовый стоял, без куполов. Взорвать не смогли, стены шибко толстые, кладка больно прочная оказалась. Тогда склад совхозный в храме устроили.