Так вот. Как немец-то назад откатился. Наши-то из – под земли выползли, кто жив остался. Глянули, – особиста в землянке в куски разнесло, по бревнам наката размазало. Бомбой иль гранатой. Вражеской иль своей. Никто не видал. До того ль было? После боя всех «отступленцев», кто без ран, построили и в батальон определили. В штрафной.

Под конец войны Макар снова от искушения не устоял, когда уж фашиста из Рассеи гнали. Нет, кулаками в тот раз не махал. Шею свернул, другому такому же особисту, что ребят его пострелял. Мальчишки тогда в атаку по команде не встали, в окопы вжались и лежали себе по уши в земле. Кому ж умирать охота от свинца вражьего, что скосил весь бурьян пред траншеями? Хоть бы, перед атакой, пушками да снарядами фашистов поднакрыли, а уж следом – живой люд на смерть бросили. Так нет же! Пушки далеко за станцией спрятали, а жизней «штрафных» на бранном поле не жалко.

Особист сам в блиндаже спрятался, орал благим матом да из норы наганом помахивал, а мальчишки в окопах лежали да землю грызли от ужаса. А куда вставать было, когда пулеметами бурьян да траву на поле косит, будто косами – «литовками»?

Пока отважный Макар в одиночку на пузе по лощинке ползал, пока гранаты совал фашистам в бункер с пулеметами, – пьяный особист остаток взвода и положил.

Макар вернулся с малой победой – фашистский бункер взорвал, десятка два немчуры в бетонном склепе похоронил. А как приполз обратно к своим, глянул в окоп, почернел лицом, и энтому шибздику из НКВД шею-то в окопчике тут же и свернул, легко, как курёнку недорезанному. Откуда чего потом политруки армейские прознали? Верно, глаза у Макара страшные были, белые. И пальцы черные в кулаках хрустели. Догадались. Юные солдатики, с дырками в затылках, вповалку по траншеям лежат. А особист в теплом блиндаже головенку на спину запрокинул, кадыком наверх. Один Макар сидит себе в окопчике живёхонький, но черный с белыми глазами да самокрутку яростно дымит. Особисты со штаба фронта тучей налетели да так ничего доказать не смогли. А свои не сдали.

По злобе и догадливости особисты могли Макара в ту ночь втихаря кончить. Но другие бойцы за героя вступились. Так выходило, что Макар в одиночку бункер с фашистами взорвал, наступлению полка дорогу открыл.

Недельку-другую погулял свободный Макар в атаки, но, для общего, заведенного «советами» порядку, все же срок герою навесили. Политруки и особисты придумали глупость – глупостью: «по законам военного времени», да еще разную-прочую муть приписали. Даж тошно вспоминать.

Выходило, что свирепое молчание Макара в том окопе лет на двадцать потянуло.

Так и поехал боец Макарка на дальний Север, в мерзлоте холодильник рыть. Прям с войны и поехал. Мог бы еще повоевать. За Родину. Вот же, что обидно-то Макару было. Великую победу герой на Колыме встретил. Победу над фашистом за колючкой отметил. А солдат-то он был отважный.

Потому на Север ах и выжил. Блатным пару раз зубы выносил, прям с фиксами железными. Опыт-то у Макара на кулаке большой был, с фронта. Зэки Макара уважали, и те, и другие. Кто по 58-ой тянул, как враг народа, кто по уголовке сидел. Уважать-то – уважали, но на прочность бойца испытывали. Не раз урки Макара на финку сажали, руку ломали. Живучий оказался. Отлежится в лазарете. Дырки в животе заживут. И опять – за свое, гордое и независимое. Спину не гнул. Как есть один в поле воин. Выжил.

После всех своих долгих мытарств по лагерям и зонам любимой Родины вернулся Макар в старинный свой Волочок. Вышний который, райцентр, откуда на четыре войны уходил. Родня, понятное дело, вся давным-давно поумирала. Избу, где батяня с мамкой Макарку родили, где еще дед Евлампий и прадед Акепсим при графьях жили, ту самую родимую избушку в деревеньке, что у озера притаилась, – местные Советы у семьи Макара давным-давно отняли. Алкашам отдали. К чему крепкий пятистенок врагу народа оставлять?