Мудрость – зеркало, в котором «проходит образ мира». И видящий так, по слову Апостола, «радуется – как не радуется, пользуется миром – как не пользуется». Таков конец времен, апокалипсис. Но на самом деле нет времени более долговечного и неизбывного. В этом апокалипсисе сокрыт апокастасис: непреходящая полнота бытия. Кто сделал путешествие своей судьбой, приуготовляет себя к вечности. Ибо я и мир в отдельности только существуем. Но мы живем вместе в Пути – в безначальном и неизбывном порыве жизнетворчества.

Необъятный континент, людским половодьем наполненный, но и царственно пустынный, искрящийся всеми красками жизни, но теряющий себя в бескрайности водных просторов, высочайших гор, величайших степей и пустынь, необозримая, смутная прародина человечества – такой видится Азия, из какой бы точки ни смотреть на нее: загадочно единая в своих очень разных, даже полярно противоположных лицах. Недаром сказано о ней: «первая часть вселенной», матерь-матрица, материнское лоно человечества. В азиатской жизни и вправду есть какая-то первобытная неоформленность, дикая до полного целомудрия свобода не мысли даже, но первозданного инстинкта жизни, детская непосредственность, доверчивость чувств и желаний, бездна незапамятного и неисповедимого. Сквозит в ней пропасть несотворенного хаоса, заботливо украшенная кукольным бытом, – наверное, чтобы труднее было догадаться. Как-никак Азия – женщина и любит казаться загадкой. Да, в Азии есть особенная глубина, которой нет ни в скучно-скученной Европе, ни даже, несмотря на ее размах, в одноплановой Америке. Непостижимая мудрость, радостная, как первый проблеск сознания, и пугающая, как темная страсть, накатывает волнами «из глубины Азии». В этой глубине время стремительно бежит… стоя на месте.

Наверное, только так и можно мыслить рождающее лоно человечества: настолько грандиозное, всевместительное, что оно неспособно объять самое себя, всегда ускользает в свою противоположность и потому извечно заданное в соположенности водных просторов и пустынь, горных хребтов и бескрайних равнин.

Понять и принять реальную Азию, не Азию гаремов и опиумокурилен, нелегко. Азия, заметил полтора века тому назад Аполлон Григорьев, живя в Оренбурге, у ворот Азии, «порядком отвратительна всякому европейцу». Конечно. Ведь европейцу нужны форма, гуманизм, комфорт, гигиена, дрессура – все, что отгораживает нас от жизни. Чтобы принять азиатский размах, азиатскую пустоту, азиатский гортанный говор, азиатское смешение естества и искусства требуется немалая, почти отчаянная решимость. Нужно упорно и последовательно оставить все. Самое легкое и самое трудное занятие. На поверхности азиатского быта оно преломляется в столь же непривычные европейцам слияние церемонности и расслабленности, предпочтение живота уму или, точнее, веру в животную разумность жизни.

В Азии есть своя первозданная демократия – всеобщее равенство людей в удовольствиях тела, в «тихой радости дышать и жить», в бесхитростном радушии застолья или единении душ в стихии праздника. Аристократизм Азии имеет корни все в тех же телесных удовольствиях, только возведенных в высокую степень утонченности. Вожди Востока умеют и любят демонстрировать свою непринужденность: носят демократические курточки и рубахи, не стесняющие тело халаты и шаровары, дают интервью, развалившись в кресле без обуви, ну и, конечно, с удовольствием едят и пьют как в жизни, так и перед камерой. Все это тоже чисто азиатское уважение к потребностям тела. Ведь тело более всего любит покой и отдохновение.