По всему острову ищет [их] Улисс и разговаривает со многими, которые по разным причинам желают скорее остаться в том состоянии, нежели вновь стать людьми. Наконец, он находит одного, кто, рассматривая обстоятельно величие человека и то, насколько он через посредство интеллекта более благороден, чем любое другое животное, желает вновь стать человеком, каким он был. Отчего возвращенный Улиссом в свое первое бытие, он, как свойственно человеку, выразив сначала признательность и воздав благодарность Богу, наилучшему и величайшему, с радостью отправился [затем] вместе с [Улиссом] на свою родину.

Улисс. Хотя любовь, которую ты ко мне питаешь, славнейшая Цирцея, и бесконечные услуги, которые я получаю от тебя, – причина тому, что я охотно нахожусь у тебя на твоем красивом и приятном островке, любовь к родине и желание после столь долгого странствия увидеть самых дорогих своих друзей постоянно побуждают меня уехать от тебя и возвратиться в свой дом. Но прежде чем я уеду, я хотел бы знать, есть ли среди тех, кого ты превратила во львов, волков, медведей и других зверей, какой-нибудь грек[13].

Цирцея. Их здесь достаточно, мой милый Улисс. Но почему ты меня спрашиваешь об этом?

Улисс. Мы можем посидеть на этой скале, где вид изменчивых волн моря и приятное ощущение от теплых ветров, которые сладостно веют, проходя через множество ароматных долин, сделают нашу совместную беседу гораздо более приятной – и я тебе скажу об этом.

Цирцея. Сделаем то, что ты хочешь: я ведь не желаю другого, кроме как угодить тебе.

Улисс. Причина, по которой я спросил у тебя, прекраснейшая Цирцея, нет ли среди тех, кого ты обратила в зверей, какого-нибудь грека, – в том, что я хотел бы вымолить у тебя своими просьбами, чтобы они вернулись в свое человеческое бытие и могли возвратиться со мной к себе домой.

Цирцея. А почему ты желаешь этого?

Улисс. Из-за любви, которую я чувствую к ним, так как у нас одна и та же родина [и] так как я надеюсь за это заслужить большую похвалу у своих греков, тогда как, напротив, я навлек бы на себя, думаю, немалое порицание, зная, что мог вытащить их из такого жалкого и несчастного состояния, но оставил их вести столь жалким образом жизнь в телах зверей.

Цирцея. И если другие, как ты думаешь, Улисс, тебя бы за это похвалили, то звери почувствовали бы к тебе за это такую ненависть из-за вреда, который ты им причинишь, что ты будешь раскаиваться в этом тысячу раз за день.

Улисс. О! Неужели губительно заставить кого-то вновь стать человеком из зверя?

Цирцея. Весьма губительно. И то, что это правда, спроси кого-нибудь из них, так как я даже не желаю даровать тебе этой милости, если они [звери] с этим не согласятся.

Улисс. Ну как могу я знать это от них, которые, будучи зверьми, не понимают и не умеют или не могут говорить? Подозреваю, что ты пошутила.

Цирцея. Не расстраивайся, потому что я позволю им это.

Улисс. И у них будет та же речь, какой они обладали, когда были людьми?

Цирцея. Да; потому что как превратила я их в зверей, так заставлю вернуться в них сознанию настоящих людей. И чтобы не терять больше времени, видишь те две [створки] раковины, прикрепленные вон к тому камню которые открываются и закрываются? И этот холмик земли, который находится недалеко от воды, в шаге от той пальмы?

Улисс. Вижу.

Цирцея. В одной – устрица, в другом – крот, которые были когда-то людьми и греками. Поговори с ними; и чтобы ты мог свободнее сделать это, я удалюсь отсюда, отправившись на прогулку по этому берегу. И затем, как услышишь об их желании, приходи ко мне; и я сделаю то, что ты захочешь.