Одна из них – Ллира, дева с чешуёй вместо волос и ртом, разрезанным от уха до уха, – вызвалась стать сосудом. Её приковали цепями из сплавленного страха к плите, холодной, как внутренности космического левиафана. Жрецы вливали в её глотку нектар, выцеженный из гнойников на теле спящего бога. Её живот раздулся, кожа лопнула, обнажив мышцы, мерцающие, как гнилой фосфор. Из рваных ран выползли щупальца, усеянные глазами и губами, шепчущими кощунства на языке, которого не существовало. Ллира засмеялась. Её смех разорвал реальность на клочья, и сквозь них хлынули твари с когтями из сломанных времён.

Тьма праздновала.

Но боги ответили не мечами, а искушением. Они послали сны.

В грёзах смертные видели себя бессмертными: их плоть цвела язвами, из которых прорастали сады плотоядных орхидей. Они лизали лепестки, разрезая языки в кровь, и оргазмом становился вопль вселенной, рвущейся на части. Юноши в деревнях, где небо было сшито из кожи древних драконов, начинали вырезать на телах порталы – дыры в никуда, сквозь которые за ними наблюдали чьи-то голодные зрачки. Девушки рожали змей, скрученных в кольца вечности, и те душили матерей в объятиях, похожих на благодарность.

А тьма… она адаптировалась. Её адепты – гибриды из мрака и божественной плоти – проникали в святилища, принимая облик любовников, потерянных детей, теней самих богов. Они не убивали. Они «соединялись» с теми, кто ещё верил в свет. Через поцелуи с зубами, как иглы морского ежа, они впрыскивали в души яд сомнения. «Разве твой бог не содрал кожу с миллиардов, чтобы слепить твои жалкие небеса?» – шептали они, обвиваясь вокруг жертв, как удавы из жидкого мрака. И сердца начинали гнить изнутри, как груши, забытые на солнце.

Но в самой гуще разложения расцветала новая ярость.

Те, кто выжил, – вернее, те, кого смерть отринула, – стали химерами. Человек с лицом, заросшим паутиной вен, ведущей к третьему глазу во лбу. Женщина с ногами, превращёнными в корни, пьющие из подземных рек расплавленного золота. Они больше не молились. Они ели. Пожирали демонов, разрывая их клыками из обломков божественных законов, и их экстаз был страшнее любой молитвы. Их тела, искажённые войной двух бездн, стали оружием. И боги, наблюдая, впервые застонали – не от боли, а от наслаждения.

Ибо даже в распаде рождалось нечто прекрасное.

Но равновесие – миф. Всё, что есть – это танец. Клинок, рассекающий плоть, и губы, слизывающие кровь с лезвия. Боги, теряющие последние осколки себя. Тьма, рвущая их на куски, чтобы вдохнуть аромат разложения. И где-то в меж мировом вихре, среди рёва рождающихся галактик и хрипов умирающих божеств, звучит смех. Чей он – никто не решится спросить.

Боги говорили языком ран.

Их голоса не звучали – они взрывались, оставляя шрамы на ткани реальности.

– Ты кормишь их слишком много, – прошипел один, чьё тело было сплетено из спиралей чёрных дыр и детского плача. Его слова обожгли небо, превратив облака в пепел, который забил лёгкие смертных.

– Голод делает их прекрасными, – ответила другая, её форма мерцала. – Они рвут друг друга на части… и в этом танце я вижу своё отражение.

Третий бог, чьи глаза были щелями в ничто, засмеялся. Его смех переломил кости у горстки паломников, молящихся внизу.

– Вы играете в созидание, а я хочу слышать, как они стонут. Дай им мою жажду…

Он провёл когтем по собственному горлу, и из разреза хлынула река – густая, как сперма, едкая, как ненависть. Вода затопила деревни. Братья впивались в сестёр, вырывая кишки зубами, а их стоны переходили в экстаз, когда плоть встречала плоть.