Они выбрали взорвать памятник.
С кислыми лицами (они перебрались-таки в другой номер, но с лимонным интерьером) они прогуливались возле каменного идола, изучая обстановку: памятник проектировал не скульптор, а архитектор и потому Ленин снабжен был окнами и дверью, впрочем, заложенными кирпичами якобы на случай артиллерийского обстрела.
Была возможность ночью кирпичи разобрать, проникнуть внутрь и прежде, чем взрывать, – высвободить из заточения то, что, по общему мнению, заключено было внутри.
Чехов жил в Ялте, но они придумали его в Севастополе.
Другой Чехов или некоторый?!
Другой – норвежский.
И некоторый – справа налево!
Глава пятая. Запах пирогов
С его именем в представлении публики не связывалось сколько-нибудь определенно выраженной физиономии.
Чехов имел два костюма: белый в синюю полоску и баклажанный – в молочную.
В какой-то степени Чеховым на сцену выступил Энгельгардт.
Другим Чеховым был норвежский (справа налево): Несби.
– Отчего вы всегда ходите в белом? – любил Энгельгардт поддеть.
– Оттого, что в Норвегии не растут баклажаны, – парировал Несби.
Разлука была необходима для обоих.
Они оба, впрочем, существовали и сами по себе: один как судебный следователь, другой как дерзновенный отрицатель нравственности – Потапенко же, Суворин, Мизинова (ровно как Коврин, Гуров и Анна Сергеевна) без Чехова внутри или снаружи не существовали бы вовсе.
Созданные Антоном Павловичем для бывать (а Книппер – для бывать с ним), все же они служили Чехову своеобразной опорой; особая роль Левитана заключалась в том, что он нарисовал его таким, каким он и остался в нашей памяти: в долгополом пальто и в желтых ботинках.
Они постоянно возвращались к еще не случившемуся: Пушкин жив!
С треском раскрывался веер возможностей: пушкинская сила вещей разбрасывала предметы: Петербург хотел поглотить Россию.
У Пушкина кружилась голова: только что он прочитал Шекспира.
Определенно, за стеклянными дверями кто-то сидел.
Неслышно Пушкин подкрался на запах пирогов.
Огни чертят в окне дуги.
Трудно маленькой девочке против взрослого дядьки.
Пушкину – пятьдесят четыре, Наташе – девять.
Толстому – сорок семь, Соне – шесть.
Чехову – тридцать восемь, Оленьке – четыре годика.
Наташа – с кислотою, Толстой – медный, Оленька – цинковая: конструкция вся соединена с ручкой стеклянной двери.
Пятеро ждут шестого, чтобы с его помощью из художественного бытия пройти в эстетическое небытие.
Играли, чтобы скоротать время, в игру: велосипед, дуэль, устрицы, архитектор.
Выкидывали пальцы.
Велосипед давит устриц.
Архитектор разбивает велосипед.
Дуэль убивает архитектора.
Устрицы предотвращают дуэль.
Пушкин одевается, едет к Елисееву.
В устричной зале – партийный съезд.
Опоздавший уже не поест.
Ленин представляет большевиков.
С Крупской целоваться всегда готов.
Страстно возражает Инесса Арманд.
Тоже за словом не полезет в карман.
Глава шестая. Шея надулась
С легкостью Александра Станиславовна Шабельская могла бы принять следователя за Чехова, но не стала делать этого и не посчитала, что упустила возможность, поскольку та ровным счетом ничего ей не давала: кажущееся представлялось необязательным – кажущее же указывало дорогу.
Александр Платонович Энгельгардт был немного актером, когда снимал показания: ей казалось, он пишет справа налево.
– Маленькие девочки?
Она ничего об этом не знала.
– Памятник?
Лучше послать за архитектором.
Определенно, что-то она пыталась от него утаить, но вряд ли скатилась бы до прямой клеветы.
Или же она указывала ему дорогу?!
Следователь прожевал.
Александра Станиславовна предлагала ему поиграть: утаить скрывало