– Отец, – мурлыкала она, – принял форму сына, чтобы показать, что он вообще не нуждается в потомстве.

О чем бишь он спросил ее?

Его сходство с Антоном Павловичем плавно переходило в тождество, и тогда Александр Платонович дергал себя за бородку, протирал пенснэ, покашливал, хотел сына от Книппер или дочь от Мизиновой, но получал лишь письмо от Левитана или открытку от Потапенко, извещавших его о героической сдаче Севастополя либо о постыдном взятии Ялты.

Шабельская просила его послать за архитектором, но Энгельгардт в Севастополе на бульваре, возле гостиницы Киста, слышал басок Чехова в долгополом пальто и в желтых ботинках. Ветер свистал как настоящий, слышались удары отдельных капель дождя.

– Кто же напал? – один спрашивал другого.

– Тройственная агрессия, – другой отвечал одному: – Англия, Франция, Израиль.

Так выходило – напали на мирных инопланетян (смеялся Пушкин!).

Сюжет для небольшого романа?!

Свет померк, и по полу прокатился померок.

На смену Суворову и Кутузову пришли Суворин и Кутузин.

Активизировались левиты – их представлял Левитан.

Крым был завален мешочками с калом, пробитыми черепами и остатками завтрака.

Аптекарь Левин из Одессы привез одноразовые шприцы.

Артиллерист-сын Толстого стрелял преимущественно после обеда и, конечно, не из пушки. Лика Мизинова желала Антону Павловичу такого же сына.

Полный желтоватой жидкости Александр Платонович наблюдал, как волны золотистого света быстро несутся по набережной:

– Кажущееся и кажущее чем разнятся?

– Кажущееся, – давно Энгельгардт обдумал, – это дама с питбулем, а кажущее – коричневый монах.

В одном номере все трое жили в гостинице Киста.

Дама была Англия.

Монах был Франция.

Питбуль был Израиль.

Антон Павлович дал отмашку, и Александр Платонович выбросил еду: завтрак был отвратительный и состоял из объедков, приготовленных самым нелепым образом.

Едва заметно Антон Павлович смеялся. Очевидным для него становилось всякое непосредственное созерцание. Он был немного актер, когда писал свои вещи. Впервые Ибсен прочитан был справа налево и открылся безлично. Отраженные волны носились по коридорам.

Суворин и Кутузин – оба под сорок.

Все люди именно этих лет: Левин, Левитан, Лев Львович – сын Толстого.

Заказали обед, вполне приличный.

Приехавшие более похожи были на геральдических, чем на реальных: верный Левин, эгоистический Левитан, луковый Лев Львович.

Огромная масса еще неисполнившихся пророчеств, обманутых надежд, борьба веры и воображения против обыденности утвердили в них ожидание Мессии.

Александру Платоновичу Энгельгардту неловко было объявить, что Мессия – как раз он.

– Мессия – это Несби! – посмеивался Чехов.

Умышленно он позвал двух израильтян, чтобы услышать их возражения.

Левин и Левитан приехали со своими космополитическими привычками и неким прозрением будущего.

Одно будущее уже было построено, но не годилось: паровозный социализм.

Проектировали будущее следующее.

Когда обед почти был закончен, раздалась канонада.

– Никак сердит ноне? – спросил, пробегая мимо, монах в коричневом.

– Сердит аль милостив – тебе дела нет! – ответил Лев Львович.

Освободилось место, и на него двенадцать молодых русских подставили некоторую реальность.

Столик накрыт был вышитым покрывалом, на котором стояли бутылка вина, графин с водою и тарелка с плодами.

Еще был шкаф, встречи с которым невольно избегал ее взор – в шкафу висели белое платье с широкою блондой и монашеская ряса: будь это ночью, Анна Сергеевна легко могла бы вообразить, что там внутри Ольга Книппер с одним из Немировичей.