И если правителей в Иране не осталось, а божественная воля неведома – что делать ему, Мануш-читре?

Он беспомощно огляделся по сторонам, надеясь, что кто-нибудь подскажет ему ответ. И был изумлен до глубины души, когда действительно услышал звучный женский голос:

– Настал твой час, Мануш-читра.

Эрехш схватился за меч.

– Кто здесь? – спросил Мануш-читра. Ему почему-то страшно не было.

В девушке, показавшейся из-за трона его деда, и впрямь не было ничего жуткого. Она была прекрасна – но не сверкающей, ослепительной красотой Анахиты, а мягкой земной прелестью. Темные волосы, увитые розовыми и белыми мускусными розами, рассыпались по плечам. На темно-зеленом платье, перехваченном нитяным поясом, были вышиты налитые колосья. Золотое шитье сияло тепло и приветливо. Она подошла к Мануш-читре – причем оказалось, что она ничуть не ниже его – и ласково улыбнулась ему.

– Будь счастлив, потомок Траэтаоны.

– Кто ты? – повторил Мануш-читра. Он понимал, что перед ним не простая смертная, но ее вид и манеры не внушали ему робости – скорее вызывали безграничное восхищение и уважение.

– Я Спента Армайти, – просто ответила та.

Рядом охнул Эрехш – и, судя по звуку, упал на колени. Мануш-читра почтительно склонился. Спента Армайти, Мать-Земля. Верная подруга, надежда и благодетельница всех иранцев. Ибо иранцы, в отличие от буйных туранцев, знают: благо не в том, чтобы красть у мирных соседей плоды их тяжкого труда, а в том, чтобы возделывать землю, ибо она жаждет быть возделанной и принести пользу, в том, чтобы трудиться на своей земле согласно извечной правде и кормиться делом своих рук.

Армайти улыбается тем, кто творит мир. Но он, Мануш-читра, принес Ирану только беды.

– С чем же ты пришла, госпожа?

– Передать тебе кое-что, – и Спента Армайти подняла руку ладонью вверх.

Сияние, исходившее от ее фигуры, на мгновение померкло, все сосредоточившись на ее раскрытой ладони – будто вспыхнуло маленькое солнце. Мануш-читра невольно зажмурился. Спента Армайти негромко рассмеялась, и груди Мануш-читры коснулось что-то теплое – раскаленное, нет, пылающее. Он закричал бы, но голоса не было. Осталось только пламя, прожигающее грудь. А потом оно вдруг осело, притихло, обняло его на мгновение ласковым уютным теплом и скользнуло куда-то внутрь – и пропало, будто все это ему только померещилось.

Мануш-читра осторожно открыл глаза и глянул себе на грудь, уверенный, что увидит там чудовищный ожог. Но одежда его была цела, даже не потемнела от огня. Он повел плечами, но никакого неудобства не ощутил. Неуверенно коснулся груди. Ни жара, ни боли, ничего.

– Что это значит?

– А ты как думаешь, потомок Траэтаоны? – Спента Армайти неожиданно лукаво усмехнулась.

Мануш-читра посмотрел на ее руки, вновь опущенные вдоль тела и скрытые длинными рукавами. Потом – на свою руку. У него была одна мысль, но он ее не то что облечь в слова – додумать до конца не решался.

– Но Франграсьян…

– У него был шанс, – отрезала Спента Армайти, и в ее голосе Мануш-читре послышалась обида. Умеют ли благие божества обижаться? – Он его упустил. И, пожалуй, так будет лучше и для него, и для Ирана… и, конечно, для тебя.

– Я должен был всего лишь отомстить за деда, – тихо произнес Мануш-читра. Дальше ни его мать, ни, следовательно, он сам не заглядывали.

– И ты это сделал. Но на этом жизнь не заканчивается. Иранцам нужен вождь, Мануш-читра. А своенравный туранец не может их вести.

Спента Армайти смотрела на него пристально, но без напора. Она видела сотни поколений. И ей торопиться было некуда. Это ему, Мануш-читре, нужно было расти и учиться как можно скорее, чтобы не дать коварному Туре уйти от заслуженного возмездия. И вот он его совершил. Но жизнь на этом не закончилась. Туранцы снова хозяйничают на иранской земле, и кто-то должен ее отстоять.