Когда они уже попрощались, Васьвась заметила на одном экране женщину. В отличие от других женщина не улыбалась. Глаза прикрыты, лицо сосредоточенно. Черное одеяние колыхалось от ее ломаных движений, а двигалась она все время, ни на миг не останавливаясь, как акула, – если замрет хоть на мгновение, пойдет камнем на дно. Женщина ступала по белому полотну, расстеленному на полу, танцуя какой-то странный угловатый танец. Ее ступни были вымазаны черной краской, они оставляли на холсте закрученные линии, пятна, прерывистые штрихи. Женщина нелепо вышагивала по кругу с негнущимися коленями, приседала, потом вытягивалась в полный рост, отставляла ногу и крутилась вокруг своей оси, взмахивала руками над головой, словно птица, пытающаяся взлететь, выворачивала ступни, и черные линии следовали за ее движениями.

– Что это? – спросила Васьвась, указывая на экран.

Вопрос застал девочку врасплох, но Шалевский переспросил: «А?» – и у той прибавилось времени, чтобы подумать над ответом. Все-таки не зря она сразу понравилась Васьвась – девочка решила ответить честно:

– Перформанс одной художницы… Двадцатые, если не ошибаюсь. У нас не было ничего, кроме пары записей не очень хорошего качества, которые зрители выложили в интернет. Но она пожелала выбрать именно этот день. Притом что в то утро она проживала совершенно обыкновенную жизнь, не самую радостную, если честно: омлет подгорел и сработала пожарная сигнализация, палец порезала, когда открывала консервную банку, видимо, глубоко, потому что кровищи было… Вон, видно лейкопластырь. Первый день месячных, самый болезненный. Но она согласилась на все, лишь бы переживать создание картины снова и снова. Для нее эта работа значила очень многое…

Васьвась потом отыскала коротенькую заметку в сети: художница посвятила перформанс военнопленным, которых выгоняли зимой босыми на улицу и, потешаясь, снимали на видео, как те пытаются согреться, с трудом сгибая окоченевшие ноги, и вытаптывают снег до черной земли. На белоснежном полотне возникал абстрактный рисунок, который художница превратила в искусство. После перформанса ее арестовали на пятнадцать суток.

На медицинском осмотре, сканировании мозга, на приеме у психиатра, во время ответов на миллионы вопросов, которые заняли не один сеанс, во время заполнения подробнейших анкет Васьвась думала только о художнице. Почти на автомате она вписала в опросник с предварительными датами другой день – свой день, – и так они с Шалевским попали к мальчику Манну.

– Как только вы будете готовы, – сказал он, – мы назначим новую встречу и обсудим дальнейшие шаги.

Манн пожал Шалевскому руку, повернулся к Васьвась и вдруг попросил ее остаться на пару слов. Спустя десять минут она вышла из его офиса, раскрасневшаяся и злая.

У входа в здание, как всегда, ошивались члены христианской общины, в основном молодые женщины в платочках и юбках в пол, сплошь серенькие, в тон сентябрьской погоде. Полиции, кажется, надоело разгонять их одиночные пикеты, к тому же они особо никому не мешали, просто молча стояли с плакатами: «Оцифровка сознания – против замысла Божьего», «Рай – это жизнь в Боге, а не в машине», «Кто продаст душу цифровому дьяволу, не войдет в Царствие Божие».

– Чего он хотел? – спросил Шалевский, раскрывая над ней зонт.

Васьвась дернула плечом.

– Уточнил, не смертельна ли моя молочница, которую я указала в хронических заболеваниях.

Васьвась чувствовала себя неуютно в этих новых такси на автопилоте, поэтому всегда переплачивала за автомобили с водителями. Шалевский убеждал ее, что они не настоящие водители, а всего лишь актеры, нанятые, чтобы держать руки на руле, но с человеком на переднем сиденье ей все равно было привычнее и спокойнее. К тому же она знала, что Шалевский не станет ничего обсуждать при посторонних, а значит, у нее оставалось время подумать, как объяснить ему путаницу с датами.