– Всё так, – прошептала Марлена, – просто я хочу хоть раз рассмотреть тебя.

Гил замер, не зная чего ещё от неё ждать, но не мог не признать, что её интерес обласкал его самолюбие не хуже, чем нежные, не знающие тяжёлого труда пальчики.

Она прошлась ими по его узким бёдрам, изучила руками рельеф косой мышцы, берущей своё начало у паха и поднимающейся к животу, чуть впалому, может излишне худому для мужчины, но кажется приглянувшемуся Марлене, потому что она резко села на постели и уткнулась носом в его пресс. Шумно втянула его запах, а потом стала прокладывать дорожку из поцелуев, но не вниз, как надеялся Гил, а вверх, к чуть выступавшим грудным мышцам, к упругим плечам…

– Та красив, как Бог, – шептала она. – Молод, безрассуден и красив. Как же ты красив, Гил! – воскликнула она, и сталкер уловил в её голосе тоску. – Я бы хотела ненавидеть тебя, но нет, это невозможно, потому что ты лишаешь меня контроля. Мне уже плевать на мужа, мне плевать на орден, на Бастара, который может поймать меня тут. Мне на всё плевать, кроме тебя, Гил!

Она подняла на него влажные глаза, ресницы её подрагивали и в них, как тогда на празднике урожая, путался свет одинокой волшебной лампы, оставленной им гореть всё то время, пока он торчал в алтарном зале.

Гил склонился и собрал каждую солёную каплю с её щёк, раскрыл её губы своими и стал жадно вбирать в себя её вздохи. Она стонала, выхрипывая его имя, и, не стесняясь, просила взять её как можно скорее. Умоляла соединиться с ней, пока он ласкал пальцами её увлажнённые желанием складки.

Самого Гила уже трясло от возбуждения, пах сводило судорогой, и он сдерживался из последних сил. Но власть над ней оказалась настолько сладкой, а её покорность и мольбы такими головокружительными, что он был уверен, что получит разрядку от одного лишь стона Марлены. Но вот она не выдержала и, схватив его за стоящую колом плоть, одним рывком вогнала в себя, прокричав его имя так громко, что он испугался, что их услышат. Правда тут же он позабыл и об опасности, и об ордене с его анархизмами, и о воюющих демиургах.

Если это были последние часы этого мира, то он тратил их на самое важное, что когда-либо было в его жизни – он тратил их на женщину, сумевшую завладеть его сердцем.

Гил двигался нарочито медленно, хотел продлить удовольствие, хотел доставить Марлене истинное блаженство, хотел излить в неё не только то, что обычно изливают в женское лоно, но и всю свою нежность, всю трепетность, разрывающую его сердце, когда он смотрел в её глаза.

Она не подгоняла его, как делала это раньше, она тоже пыталась поделиться с ним чем-то большим, чем её восхитительное тело. Марлена лежала поперёк кровати, принимая ласки Гила, и гладила его упругий живот, а он мял её груди, и теребил крохотную горошину меж разведённых ног, отчего она задыхалась в приступе несказанного удовольствия. Глаза её периодически закатывались к потолку, но она снова и снова возвращала их к его лицу. Она изучала его, ловила все отражающиеся на нём перемены, улыбалась, покусывала нижнюю губу и выгибала дугой спину, пока Гил не нашёл в её лоне некую особую тучку и не излил на неё своё возбуждение.

Их стоны были протяжны, они вторили друг другу, заглушая общий гомон, доносящийся из ритуального зала… а потом была минута тишины, минута объятий и её дыхания, согревающего его шею.

Гил был счастлив, счастлив как никогда. Да, что там, он понял, что вообще впервые узнал, что это такое – счастье. Не обладание объектом вожделения, а растворение в нём.

Они отдались мигу блаженства и не заметили, как заснули, так и не расцепив объятий. Они позабыли обо всех опасностях и невзгодах, позабыли, что не принадлежат ни себе, ни друг другу. А когда пробудились, в ритуальном зале было уже тихо. По крайней мере того гомона, что доносился из-за двери кельи, слышно не было. Если там кто-то и остался, то они, вероятно, тоже спали.