По-моему, он не сильно понял, чем вес отличается от массы, но уяснил, что вести себя следует осторожно.

– Что ж, – сказал Бесчастнов, разоблачаясь. – Думаю, пора звонить в Москву. Звонить и лететь.

– Что, прямо сейчас? – спросила Наташа.

– Нам – да, прямо сейчас. А вот тебе, думаю, лучше пока остаться. Встретишь родителей, дедушку Серёжи с бабушками, Кофманов, введёшь их в курс дела, побудешь с ними, пока мы не вернёмся. Хорошо?

– Как скажете, – сказала Наташа.

– Так и скажу. А вот папу твоего я бы прихватил на всякий случай. Но это мы скоро решим.

Затем последовал звонок в Москву непосредственно Юрию Владимировичу Андропову – прямому начальнику генерал-лейтенанта.

Я не особо разбирался в иерархии властей в Советском Союзе.

Часть моей памяти, принадлежащая мальчику Сергею Ермолову, не имела насей счёт каких-то исключительных сведений. По вполне понятным причинам – тринадцатилетний советский пионер знал обо всём этом ровно столько, сколько ему официально позволялось знать.

Да и не стремился мальчишка к подобным знаниям. Зачем? Партия – наш рулевой! Так сказано в песне и начертано на плакатах. А из песни, как известно, слов не выкинешь. С плаката – тем более.

Ещё – Советы. Рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, как написано в учебниках и энциклопедиях.

Сейчас – просто трудящихся.

Профсоюзы – об этом вообще краем уха. Равно как и о судебной системе, все знание о которой укладывалось в одну реплику из ужасно смешного фильма «Кавказская пленница»: «Да здравствует наш суд, самый гуманный суд в мире!»

Что ещё?

Армия?

Это не власть – это инструмент власти, о чём прекрасно известно сыну советского офицера.

Остаётся только одна организация: Комитет государственной безопасности.

Легендарная в самом прямом смысле слова.

Прямая наследница НКВД и ВЧК.

Всесильная, всезнающая и во многом таинственная.

Что касается знаний взрослого человека, инопланетянина Кемрара Гели, то он родился и вырос в совершенно другом обществе. В обществе, которое нынешнее советское посчитало бы идеалом. Да и то, уверен, не всё, а лишь его наиболее пытливая и развитая часть, не утратившая пассионарности.

В этом обществе не было (или почти не было) соперничества властей, постыдных или страшных тайн и, уж тем более, организации, целью которой являлся поиск и обезвреживание врагов – сиречь инакомыслящих.

Потому что мыслить иначе позволялось всем.

И даже высказывать свои мысли публично.

При одном условии, – если эти мысли не были откровенно человеконенавистническими и не трансформировались в призывы к насильственному свержению существующего общественного строя.

Хотя организация, в чьи обязанности вменялась защита общества, существовала.

Но выявляла она не врагов, а угрозы (в том числе, кстати, исходящие из космоса), и продуктивность её работы оценивалась не по количеству выявленных угроз, а по фактическому отсутствию оных.

Так что, в общем и целом, я мало что знал о КГБ. Хотя и был уже награждён медалью Комитета. А уж о взаимоотношении КГБ с партийными и советскими органами – и того меньше.

Одно было понятно после последних событий: были эти отношения отнюдь не простыми и кристально ясными. Особенно в национальных республиках, где сильны были прежние, ещё дореволюционные традиции.

Если совсем честно, разбираться во всех этих властных интригах и хитросплетениях мне не особо хотелось. Но я уже понимал, что без этого не обойтись.

В особенности теперь, когда действующий антиграв – вот он! – был собран. Чтобы без большой оглядки и достаточно свободно действовать дальше, надо было прислониться к сильному, и лучше Комитета и комитетчиков я вряд ли бы кого-то нашёл.