– Нет, ну ты глянь-ка, а? – баушка Чуриха!!! – Я по всей избе веретеном верчусь: иде девки, куды запропали-попрятались? – а оне ту́тотко! У, халды, вещуньи проклятущие, пустоязыни чёртовы! Дела им нету, халдюжницам! – Тётки глаза поопускали стыдливые, сидят не шело́хнутся – не дохнут! – Ягод эдакую прорву понарвали-понабрали! Я уж и перебрала, и понамыла, и огонь зажгла: иде девки? У, халдюги! Окны вон понаоткрывали – сейчас пылища налипнет-насядет – будете хрустеть-скрыпеть, зубьями скрежетать, уголь жрать-жевать… Ишь, язычинами-то пошли чесать, вещуньи проклятущие!.. Тольки вот хто бу́ит спрядать да вервие свивать?..

Диковинными, ой диковинными послышались речи те детинушке нашей Катеринушке – она возьми да и вскричи:

– Я свивать, я спрядать буду! – а сама и не ведает, про что речь-реченьку ведёт: так напужалась, к подушке прижалась – дрожит ровно осинов лист!

Тут баушка на дурищу и оглянись – да ка-а-ак цыкнет, ка-а-ак зубьями-то скрыпнет – из неё, из Кати-то, вмиг вся хворь да дурь и выскочила: что колом тем осиновым её и поповышибло!

Тётки – варенье варить, а Катя-то ка́ко же? Катя-то сызнова в неведении?..

Так она, Катьша-то, что́ удумала, экую страсть: словеса-то, ровно волоса, поповырастают, опосля выпадают, а иные, дескать, и седеют!

Что деется-то с девкой! И ведать ни едина душа не ведает!

И на какую лавку в избе ни присядь – а у ей, у Катерины нашей, книжка везде припрятана (когда и раскрытая, книжка-то) – вот она сейчас и закраснеется, Катя-то, – книжку цоп, да и приберёт, да и просунет меж книг иных… а и чего краснела-то – ин жаром каким пышет! – и чего книжку-то эту самую таила-утаивала: книжка, она и есть книжка! – и сама знать не знает: руки, что плети, опустит и стоит себе алеется, цвет маков!

Эвон, пуще прежнего зардеется!

– Делом займись! – тётки ей.

И пошто вы, тётушки, причитаете-перешёптываетесь, почто пошли точить читательницу нашу нерадивую?..

И нешто неприличие какое сказывают в книжках тех? Аль стихов хитросплетенье узорчатое, что и не разобрать глазу немудрствующему? А расплети ты их – слова как слова? Русые да простоволосые?..

И никто-то, ни един-едина душа, не мял ейна тела рыхлого да белого, что пышичем пышет, ароматом ароматным морит, – и томилось тело белое, румяное до поры до времени, задыхалось наливное спелое яблочко!

И никто-то во всём свете белом не испил сока, что источала наша лапушка, – и бродили соки, перебраживали, сбитнем сбивалися!

А уж что томилася милая, что маялась маем наша красна девица: изошла на муки мученические, изболелась болью тягостной, страдалица горемычная! Ныла кажная клеточка, кажная косточка, кажная жилочка-прожилочка, волосиночка самая малая, родинка еле приметная… родимая ты головушка… свет Катеринушка… душенька чистая… Потерпи-стерпи часок-другой, повремени времечко временно… потерпи… пока раным-ранёшенько… ты покуда детинушка…

Смилостивились тётушки добрые: только баушка Чуриха глаз сомкнёт, носом заклюёт – почивать почивает – сейчас за околицу, да Косточку – а тот уж и ждёт-пождёт, дождаться не дождётся! – да за белы рученьки, да тайком-тайнёшенько провожают до кровинушки свет-Катеринушки – а что Катьша-то наша зарумянится-зардеется, очи долу, голубица ты ясная, девица красная, стыдливая родимая головушка!

Ох и тётки вы, тётушки, подруженьки-наперсницы, и опасную игру вы затеяли – не испужались бы, не оступилися!

А уж что шумят-то, шебуршат, шушукаются у дверей у заветных у Катиных! Родимые матушки! Шуметь шумят – а войтить не войдут: слово дадено!

Катюшка же наша – вот ведь русалка бесстыжая! – почитай пред самыми очами разлюбезных тётушек с голубком своим милуется-целуется – а поцелуи те что подснежники нежные, золотистым апрельским солнышком подрумяненные!