Чуров род Татьяна Чурус
Тетушкам – наставницам терпеливым –
Вере Петровне и Анастасии…
Часть 1. Коченёво
Коченёво?..
Почему Коченёво?..
Коченёво не спорченное?..
Коченёво не замученное?..
Коченёво не заученное?..
Коченёво бесконечное?..
Коченёво!..
Кочерыжкою в кочане,
что мыслишка в голове,
засел-л-ло-о-о!..
Ай да славное село-о-о!..
Запел-л-ла-а-а!..
Не стерпела-а-а!..
Коченёво моё, что кочерыжка в кочане:
ишь, кочевряжится – не выкорчуешь…
чуешь, Коченёво… вон!..
Коченёво да Коченёво…
А почему бы и нет?..
Тень над Чуровым домом… Чуров дом одинокий щурится оком-окном бездонным…
Чуров дом маяком маячит: куды ни пойдёшь – всё к ему и свернёшь, а и не сворачивай – ноги сами несут, эка невидаль!
Бабы-то нашенски, коченёвские, так-таки и сказывают: дескать, дойдёшь до Чурова-то дома, а там… матушки!.. Или ишшо так язычинами-то сучат: от дома, слышь, что самого Чурова-Расчурова почитай стольки-то метров (кто-то там понамерил, ишь!) да полстольки… метров…
Темень, не теме́нь – Чуров дом что кремень… кремень немеркнущий…
За Чуровым за домом лишь речка, Кочумаевка, – ничего боле и нет (да и быть не бывало), но туда девчоночкам ходить не велено белыми ноженьками, да по-за водицу… там…
– Девицам-то, да по-за водицу? – вот баушка Чуриха глаз счурит-сощурит – девчонок, что холст, побелевших стращает-пужает! – А вода-то нехорошая, мёртвая вода, лежалая! – и пойдёт всё прибаутками да присловьями разными! – Чур-чур-чур вас, девоньки! – и окрестит перстом окоченевшим: страсть! А только пуще всех Катюшка наша дрожит, что листочек осинов, колышется! – Там Цвирбулин живёт – он вас сейчас и заберёт… уж он печку-то топит-топит… одне косточки-то в Кочумаевке и утопит… анадысь вдовица пошла по водицу, да к речке, да к Кочумаевке – окочурилась, как есть, вот те истый крест!
А уж Катя-то наша очи закатывает: уморила старуха старая девицу, извела речами своими, затопила! Топит-топит печку Цвирбулин на речке на Кочумаевке… топит-топит в речке – в водице вдовиц да девиц… ой и жалко утопленниц, шибко жалко, ажно пот прошиб… Бежит-бежит Катя-то наша от речей от тех чёрных-страшных, бежит-поспешает…
Ой и заберёт-заберёт её Цвирбулин, заберёт… за берег за бережок… сбережёт… А и то ладно, и то хорошо…
За порожек – по-за праг – по-за пражек жар-птицею прыг!
А гарпии парят в Праге ли?.. Отрясают прах с денниц своих денно и́ нощно?..
А дриады рдеют в Адриатике?..
А Венера в Неве нирванно-ванно пенится песнею?..
Посыпохивает посыпом Катя наша, всхрапом всхрапывает…
Ой нейди, нейди за праг, не выпорхни – а не то всполохом что всполошком всполохнёшь… шь… шь…
Онемела Катя, поутихла, поуспокоилась – и сейчас ну русалок рисовать розовых!
Тётки ей, Катьше-то нашей:
– Нешто русалки-то розовыми бывают-плавают?
А Катя языкастая:
– А вы никак видали их? – и смеётся-заливается смехом раскатистым!
Быть-то бывают: розовые, румяненные… сейчас из печки и вышли… Э-эх, чем бы дитятко ни тешилось, лишь бы штиль был… И лыбится, балахмыстная…
А баушка Лукерья тихо-о-охонько так прокрадётся к потрету мужа свово покойного, головёнкою покачает, пригорюнится: дескать, эвон оно как, Чу́рушко! А после вздохнёт, ручонкой сухонькой эдак махнёт старушка – и зашаркала чуть слышно по́ полу, ровно скребётся кто, какой поскрёбышек. А дедушко Еким блаже-е-енно вослед ей улыбается! Всё улыбается, сердечный, да улыбается! Екимушко – добрая душа… родимая головушка… но тшш… тш… шш… никак баушка Лукерья…
– Ты глянь-ка, Чурушко, что деется-то, а? А!.. Что, Чурушко? Аль спокой твой нарушила? Аль чуешь, Чурушко, что́ ушко́м? Уж ты, Чурушко, муж мой обручённый-наречённый! Научи ты мене, Чурушко, шепни на ушко́ како словцо… – и пошла, пошла причитать да кручиниться! – А Катьша-то что учинила-удумала… А Гальша-то… А Авдотьица… А Гланьша-то… – и всех-то помянет баушка Чуриха, вдовица безутешная…
Начались пиры, полились меды, да не туды! Мать твою растуды!
Бабы нашенски, коченёвские, ну чокаться – стопочка за стопочкой, пьяным-пьянёшеньки, в у́пьянь упились – смехом-хохотом залились!
Тислины – были, Кобылины – были, Бу́рковы – были, Чудиновы – были – все были, почитай всё Коченёво – конца-краю несть! (Одного Цвирбулина и не было, антихриста!)
И Чуровы – были: баушка Чуриха – сама была (опосля пришла), девки Чуровы – Авдотьица и Гланьша – были, да меньшая ихная сестрица – была, девчонки Чуровы – Гальша да Катьша – были… А Катьша-то что учудила, а-а! Обмоталась простынёю льняною, ровно хитоном, хивря, накидушку с подушки на голову нацепила – и за стол – Царица Небесная! – невестою мнимой воссела, да Косточку свово одесную и усадила: тот глаз стыдливых даже не поднял! Жених нерадивый!
А Нюрка-то Рядова чинно восседает – а уж что наряжена-обряжена-то! – рядком да со своим суженым-ряженым!
Бабы нашенски, коченёвские, ну судить-рядить об рядовском женихе, а тот посиживает себе – ни жив ни мёртв, – почитай что колтун какой заглотил, Нюрку за локоток попридярживает. Пора уж и пир пировать – ан баушка Чуриха всё не поповыйдет: чтой-то призамешкалась.
Шумят бабы нашенски, коченёвские:
– Неча и повыжидать ей – зачнём – а там будь что было! – и рукой машут, бабы-то нашенски, да поразмыслив чуток, и бают: – А нешто и Катюшку бы отрядить: баушку встренуть-сопроводить? – шамкают беззубым ртом, матроны нашенски, почитай что все коченёвские, на веночек на Катюшкин поглядывают беленький бельмами своими стра-а-ашными… А под тем под веночком беленьким, что сплела наша голубушка рученьками пуховыми, под теми под кудерьками золотистыми, что веночек обрамляют кольцами, а в той что во буйной головушке мечта обретается девичья: чтоб лежать ей, невестушке, Катеринушке, в подвенечном во платье, да во гробу… Ух и страш-ш-шная мечта – чем-чем, а бельмами не высмотришь… шь… шь… Тш… шш… шш…
Чу! То баушка Чуриха идёт-прихрамывает, ногу приволакивает, вострым посошком по земле постукивает…
Только пир принялись пировати – кудрявая Катя на столе возлегла, длани на перси сложила, дыхание укротила: мёртвой невестой белой предстала пред очесами гостей полупьяных! Экое дивное диво! Да в голос-то заголосила…
– А ну прикуси язычино – не то вырву!
Мать!!! И уж винцо красной рекою – и Катя – белая лебёдушка невинная – склонила головушку…
– Отроковица, не рцы… – Аль то пригрезилось?.. Али в ушах заверещало?.. – Вещи вечные – речи вещие…
А жених-то ихнай, рядовский, то всё сиднем сидел, а то вдруг пропадом и запропал – куды как сгинул! Видали, бают, откель приехал, да не видали, куды и уехал!
Нюрка-то Рядова, хивря, то морду воротила, вихрами крутила – а нонече-то не ведаешь, как и почитать ей: не то мужня жена, не то вдовая вдовица, не то девка-молодица! И к какому краю ей пристать: бабы нашенски, коченёвские, – никшни́! – сейчас важничают: ступай, мол, к молодкам… чтоб им пусто было! Родимые мои матушки!
– А здравствуй, баушка Лукерья! А тра-ли-вали-тру-ля-ля!
Старуха открывала окно:
– Ну что орёшь, ровно оглашенный? Людей постыдайся: у тебе вон дочеря невесты!
– А здравствуй, милая моя! А можно в домик мне войти!
Отец надрывом надрывается, а баушка:
– Войтить! Куды тебе войтить? – и окошечко хлоп!
– А где ты, дедушка Еким?..
Чуриха, испуганно оглянувшись, в щёлку узеньку поповысунется да ставень-то ручонкой попридярживает!
– Ты дедушка Екима не трожь, собачье отродие, потому он дом ентот построил! – цедит скрозь зубы старушка: ишь, бузит, ирод! Да окошечко-то сызнова и закроет – и только губы ещё что-то шамкают старушечьи за стеклом – ничегошеньки не слыхать – да глаз вострёхонек на отца-пустобрёха зыркнет: тот руками размахивает, вот оглашенный… плети плетень – нонече твой день… – Ишь, лопочет, ишь, топочет! Ступай себе, улепётывай, лапотник! Не всплакну! – и оконце ишшо поплотнее прихлопнет, да на полати почивать почапала…
– А баушка Луша, а баушка, послушай… – Шалопай оглашенный: шёл бы, лишай ему в шею, лешему!
– Пошто шарами лупаешь? Ступай в свою халупу, олух!
Ух и пухленькие словечки у баушки у Чурихи: она их что пульки пуляет: так и лупит, так и лупит!
А отец-то, слышь, страдал!.. Но про то един Бог и ведал-знал…
Долго ли сказочке-то, бают, сказываться, а только Катюшка-то ждать не стала: ка-а-ак разбежится да промеж тётками-то и зависнет – хохочет-заливается!
– Катя-Катя, и что это ты делаешь, Катя? – голос в голос дивятся тётки.
А наша-то головушка рада-радёхонька!
– Я буку энь деею! – и глядит своим глазом косым то на одну тётку, то на другу: туда-сюда, туда-сюда! Тётки лишь и перемигнутся: и что это, дескать, удумала?
А Цвирбулин тут как тут – черти его несут! Блином масленым в рот лезет-прёт!
– И кто это такой хороший? И кто это такой пригожий? – а у самого глазища, что бельмы, на чумазом от сажи лице, Царица Небесная!
– Я деечка!
– Девочка? – и зыркает своими бельмыми: ребёнка заикой оставит!
– Неть, деечка! – Катя ножкой топ, а сама-то глядит-поглядывает искоса на Цвирбулина: тот жмурится часто-часто, точно тискает девчонку глазищами!
– Ладно, куды лезешь, антихрист, мысалы-то сполосни! Туды же! – голосят тётки.
– Дядя Цибулин, а я тебя не боюсь! – ах ты Катя-Катерина смелая!
Тётки на племянницу-то, на неслушницу-то: дескать, вот будешь неслухом-то неслушничать – мы тебе жи-и-иво Цвирбулину и сплавим-отдадим! – и тянут Катю за рукав.
– И правильно, дочка, к чистому грязное-то не пристанет! – А тётки знай пальчиком грозят: допрыгаешься-де, девынька, отдадим, ужо как отдадим! А Кате того и надобно: что мысль ихну, ехидная, считывает – сейчас кричит:
