А ночью слышит Катя, тётки шушукаются: «Шу-шу-шу, и на что ты рассказала-то ей?» – «Да забудет она: дитё малое, неразумное, будьто понимает что?..»

А Катя-то наша понимала, всё про всё как есть понимала, головушка… только речи-то тётушкины сказочными ей слышались, диковинными какими виделись… А и голоса у тёток ровно бархатом выстланы: низкие, журчащие, ворсистые, мясистые… да и поди распознай, которым голосом кака тётка разговаривает?.. То-то! Вот точно сливаются голоса те в един большущий поток-поточище, Катитку нашу махоньку баюкают… Да и сами-то тётки! Ну что пёстрые птицы волшебные – и понадето на них, понасдёвано всё-то чудное, пышное… И волосы у них чёрные-пречёрные, черней никто и не видывал! – да с синим о́тливом, ровно крыло вороново!.. И глазища-то у них большущие, раскосые… ну что зрачки смородинные – ни просвета какого, ни проблеска… И кожа медная, цыганская… И ругаться-то оне на Катю ругаются – а ей, девчончишке, чудится, будто игра то, баловство, внарошку всё и деется – и не пужается она ну вот нисколечки!..

А как утречком примутся тётушки да кашу-малашу Катюшке варить манную, да как подымет малышку запах неведомый – да прибежит наша лакомка, встанет у двери на приступочек: босая-то, в одной рубашоночке кружавчатой, – а сердечко ну ровно колотун какой колотится: прыг-скок, прыг-скок… да за порог… Вот стоит стоймя голубушка – любуется: а оне, тётушки проворные, варят-варят, да приговоры приговаривают, да ложкою длинною деревянною помешивают (тою ложкою, сказывают, ещё покойник-дедушко едал – щи хлебал)… И всё-то ходуном пойдёт пред Катиными пред глазами, каруселью закрутится – диво дивное, чудо чудное! – и боится она, детинушка, хушь словцо, из уст тёткиных выпущенное, упустить-забыть! Так и стоит себе постаивает, что сирая сиротинушка!

И только когда вся слюной изойдёт наша горемычная, сейчас и тётки ей заприметили:

– И кто это там постаивает?

А Катюшка к ним кинется: уж она обнимает-обнимает своих пестуний – не наобнимается! Целует-целует – не нацелуется! Родимая головушка!

И вот примутся тётушки кормить свою непутёвую кровинушку, кормить-потчевать да приговаривать:

– А эту ложечку за дедушку, а эту ложечку за баушку, а эту ложечку за тётушек, а эту ложечку за мамушку, а эту ложечку за сестрёнушку, а эту ложечку за батюшку… кабы пропадом ему пропасть-сгинуть… – А Катитка возьми да нарочно и выплюни кашу-малашу! Тётки только и переглянутся: ишь ты, дитё малое, неразумное – а и то понимает!..

По воскресеньям у Чуровых пироги да блины! А уж что скусные, что сладкие! Мягкие, сдобные… э-эх… ел бы да ел, так бы, знаешь, и уписывал!

А девчонки-то Чуровы за обе щёки уплетают-уминают пироги те… сами скоро ровно булки сделаются, ей-богу…

Вот понаедятся, так что и подняться-то не подымутся… ах…

Мать им:

– Наелась, как бык, – не знаю, как быть! – и качает головой: дескать, бочки бездонные… дочки… и пирог-то большущий, глянь-ка, из печи вытаскивает… инда слюнки потекут… А им, девчонкам-то, всё мало: нешто не кормят их? Ну, Катька-то Чурова и учудит: ишь, смелая!

– Дай кусочек! – кричит. А сама уж ручонку к пирогу тому протягивает… ух… горячущий… Глазёнки хитрющие, ан виноватые… Ах ты Катя ты Катя…

– Куда лезешь? – застрожится мать. – Ну надо же, а? Куды конь с копытом, туды и лягуша с лапой! Образина чёртова… расчёртова… – и только отвернётся – Катька сейчас цоп пирог-то, да кусок и отхватит… Не успеет мать и глазом моргнуть – она уж уминает тот кусочек: только, слышь, треск стоит! Ну, тут мать руками-то и всплеснёт: – «Кусочек»! Ничего себе кусочек: с коровий носочек… – И что с ней делать, с волхви́ткой с этой окаянною…