На его лекции ходили даже те, кто в его группах не учился и те, кто не учился вовсе: лаборанты, технички, вахтеры. В его исполнении жизнь семи самых обычных нот зажигалась удивительными красками и обрастала неожиданными подробностями. Ноты вели свою собственную жизнь, организовывали союзы в виде арпеджио, сливались в любви в легато, дружили аккордами и воевали друг против друга в колких стаккато и отрывистых синкопах, устраивали полифонии и диссонансы. А кто не слышал историю борьбы кланов Dur и Moll39, тот вообще много потерял в этой жизни. Монтекки и Капулетти40 вместе с их родителем нервно курят в сторонке.

Градус интересности тайной жизни нот возрастал пропорционально объему градусов в профессоре. Но, когда количество градусов в Казимирыче превышало максимально допустимый объем, лекция прекращалась автоматически и, в среднем, на две недели. Профессор уходил в запой, в переводе на язык руководства института – болел. И тогда группу, в которой вёл сольфеджио Казимирыч, объединяли с теми, кто в этот момент и в ту же пару проходил то же самое у других преподавателей.

Уже третий год Мирзоян дарил радость встречи с музыкой будущим композиторам. А в этом семестре параллельным курсом и графиком с ними шли оперные вокалисты, у которых сольфеджио вел недавний доктор искусствоведения Юрий Александрович Петраков. Его-то как раз студенты сильно не любили. Ну и он отвечал им взаимностью, помноженной на неограниченную преподавательскую власть, что означало деспотизм, тиранию и самодурство в кубе. Например, сегодня это означало неожиданный музыкальный диктант, потому как у великого Петракова зачесалась одна из двух пяток. Точнее, новоявленный доктор артнаук планировал унизить Мирзояна, наставив неудов его ученикам.

В представлении Петрачеллы, как за глаза звали его и коллеги, и студенты, диктант можно было писать, только если ты заранее знаешь о нём и подготовился. По мысли этого представителя советского музыкального образования в худшем его проявлении, музыкальный диктант без подготовки неминуемо вёл к провалу и закономерной двойке. Ну-ну… на эти даже не грабли, а вилы Петрачелла наступал уже не впервые, но так ничего и не понял…

Диктант за доктора играла ассистентка, которой он обзавёлся в честь получения учёной степени. А как жеж! Не царское это дело доктору наук играть диктант. Он же ходил между столами и подглядывал, кто из студентов что пишет.

– Ой, за что? – взвизгнул Женька. Петрачелла некстати сунул нос в его нотный лист и, увидев написанное, а точнее нарисованное там, съездил студенту Вавилову по шее свернутыми в трубку нотами. Чувствительно съездил. – Больно же, Юрий Алексаныч…

Никакого пива.

Композитор

– Какой ещё Йури Алекс Аниыч? Всё в порядке, вы у себя дома, в своем любимом хлеву. Вы, сударь, изволили выпить свой пивной рассол и отключились прямо возле белого железного шкафа. Нет, я, конечно, знаю, что это чудо техники называется холодильник и было придумано около ста лет назад для длительного хранения еды. Это мы в своём диком восемнадцатом веке жрали всякую траченную гадость. Правда музыку писали лучше, чем в ваше время. Я тут, пока вы спали, воспользовался вашим говорящим ящиком и поинтересовался современными ариями, и до сих пор пребываю под впечатлением – к двадцать первому веку человечество в плане музыки фундаментально деградировало. Два аккорда и один постоянно повторяющийся несложный мотив – и этот стон у вас песней зовётся! Стыдно! Ну что вы на меня так смотрите, герр? Да, я Моцарт, я вам не приснился и у вас нет белой горячки…