– В другой раз заместо меня Оськин пойдет, – устало ответил он механику, – или детей вон позови, они еще глупые, может, согласятся, а может, и сразу харю тебе набьют – все может быть.

Привалов на ходу снял рубаху, потом со злостью стащил грязные брюки и медленно зашел в воду. Несколько минут он отфыркивался и смывал с себя мокрую глину, окунаясь с головой, затем вышел на берег.

– С рыбой ко мне, Паша, не подходи. Ни чистить, ни жрать ее не буду.

Сашка стер с лица капли воды, подхватил одежду и зашел по сходням на теплоход. Там он развесил мокрую рубаху и штаны на бортике в корме и ушел в кубрик спать.

– Ничего, проспится – по-другому заговорит! – проворчал вслед Сашке дядя Степа и тоже зашел на палубу. – Ты чистить начинай, что в ведре, а я вернусь за лодкой, – обратился он к Паше и, бросив в машинное отделение мешок с сетью, торопливо убежал.

Стрелки часов показывали половину четвертого утра. И если бы Павел Макухин оторвался на миг от ведра со стерлядью и смахнул вымазанной в крови рукой прядь волос со лба, то увидел бы неповторимый июньский рассвет, увидел бы полет стрижей, гоняющих низко над водой утренних насекомых, и саму воду, слегка затуманенную и парящую. Увидел бы неяркое раннее солнце, меняющее небесные краски прямо на глазах, и капельки росы, осевшей на висящей у камбуза клеенке Екатерины Алипповны.

Но нет! Паша вспарывал последние брюшки, а под картонной коробкой, что стояла у его ног, находилась пол-литровая баночка с положенной в нее на два пальца черной стерляжьей икрой…

Макухин закончил наконец чистить рыбу, смахнул ногой за борт грязную слизь и спустился к воде промыть тушки. Время поджимало, и он торопился – даже подумать о том, что Мирошников или Оськин застанут его за таким занятием, было страшно. Так, торопясь и расплескивая из ведра воду, Паша подошел к железной двери в машинное отделение и постучал. Дверца скоро открылась, и из нее высунулся механик Степан. Он жевал и вопросительно глядел на Пашу.

– Значит так, – заговорил Степан, и от него пахнуло луковым запахом с рыбой, – сварим завтра ночью. Сейчас некогда, да и не на чем. Присыпь покуда солью и спрячь до ночи над палубой, за капитанской рубкой. Туда, окромя меня, никто не лазит. На-ка вот, попробуй, – сказал он в конце и протянул Паше открытую ладонь. На ладони лежал прозрачный кусочек стерляди, густо посыпанный солью, и долька лука. – Пальчики оближешь!

Паша брезгливо отказался от подарка и, подождав, когда механик принесет ему пачку соли, ушел на крышу, слыша за спиной хруст, издаваемый мощными челюстями Степана Алексеевича…

Давно уже все встали. «Агитационный» привычно исполнил свою функцию, повстречав после завтрака старый колесный буксир. Пароход, не знавший механизации и автоматизации, имел довольно большую команду и тащил за собой баржу с песком в низовья, на стройку в Набережные Челны. Экипаж похохатывал, просматривая «Джентльменов удачи», а после фильма долго не отпускал со сцены квинтет девочек, исполнивших «страдательную» песню про любовь.

Баянисты часто зевали, выводя из себя Альберта Семеновича. Но концерт закончился, и Оськин убежал к капитану буксира за сорок третьей грамотой, а еще через час все собрались в кают-компании на обед.

Паше не сиделось спокойно. Там, за капитанской рубкой, в тени стояла заветная баночка с икрой и ждала его. Три часа, про которые говорил дядя Степа, давно прошли, и Паша опасался, как бы его труды не сопрели под солнцем, не испортились.

Похлебав быстро щи, он взял со стола большой ломоть хлеба и намазал его маслом – того и другого Липочка положила на стол с избытком. Не притронувшись ко второму, он выскользнул из-за стола и пробрался за капитанскую рубку. Тут же он достал баночку и, сидя на закрытом ведре с рыбой, намазал икру перочинным ножом на ломоть хлеба.