Суббота, эта роковая суббота, тридцатое августа 1930 года, встает, сияя, из глубокой ночной синевы. За кофе Овечка в сотый раз говорит:

– Так что, завтра ты точно свободен? Завтра у тебя никаких дел нет? Значит, поедем по узкоколейке в Максфельде!

– Конюшни завтра обслуживает Лаутербах, – отвечает Пиннеберг, – так что едем! Обещаю!

– А там возьмем лодку, покатаемся по Максзее и вверх по Максе. – Она смеется. – Ох, милый, ну и названия! Мне до сих пор кажется, что ты меня разыгрываешь.

– Я бы с удовольствием, но пора на работу. Пока, женушка!

– Пока, муженек!

А на работе все началось с того, что Лаутербах подошел к Пиннебергу.

– Послушай, Пиннеберг, у нас завтра агитационный марш. Это очень важно, груф сказал, что мое участие обязательно. Будь человеком, подежурь за меня.

– Ты уж меня извини, Лаутербах, но завтра я никак не могу. В любой другой день – пожалуйста.

– Ну, сделай одолжение, дружище.

– Нет, правда не могу. Ты же знаешь, я всегда рад выручить, но в этот раз – исключено. Может, Шульц?

– Да нет, Шульц тоже не может. Ему нужно уладить дело с одной девчонкой, насчет алиментов. Ну, будь человеком!

– Я же говорю, не могу. В этот раз никак.

– Но ты же на выходных никогда ничем не занят!

– А в этот раз занят.

– Ну какой же ты… А ведь сам наверняка ничем не занят!

– Сейчас мне есть чем заняться.

– Я за тебя два воскресенья выйду, Пиннеберг.

– Да не нужны мне два воскресенья! Давай прекратим этот разговор.

– Ну хорошо, раз ты так со мной… Когда груф строго приказал мне прийти!

Лаутербах жутко обижен.

С этого все началось. И пошло-поехало.

Через два часа Пиннеберг входит со двора в контору. Там сидит Кляйнхольц. При появлении Пиннеберга Лаутербах поспешно вскакивает и исчезает. Через мгновение Шульц берет стопку накладных, говорит:

– Схожу на почту, проставлю печати, герр Кляйнхольц. – И тоже исчезает.

Кляйнхольц и Пиннеберг остаются одни. Мухи жужжат совсем по-летнему, у хозяина на щеках нежный румянец: похоже, сегодня он уже успел пропустить рюмашку-другую, отчего настроение у него приподнятое.

Он просит вполне дружелюбно:

– Выйдите завтра за Лаутербаха, Пиннеберг. Он попросил отгул.

Пиннеберг поднимает взгляд.

– Мне ужасно жаль, герр Кляйнхольц, но завтра не могу. Я Лаутербаху так и сказал.

– Ничего, отложите свои дела.

– Увы, в данном случае это невозможно, герр Кляйнхольц.

Начальник пристально смотрит на бухгалтера.

– Слушайте, Пиннеберг, не морочьте мне голову! Я уже дал Лаутербаху отгул, не могу же я теперь сказать ему, что передумал.

Пиннеберг не отвечает.

– Поймите, Пиннеберг. – Эмиль Кляйнхольц хочет все уладить по-человечески. – Лаутербах, конечно, дуб дубом. Но он нацист, а его группенунтерфюрер – мельник Ротшпрак. Я не хочу портить с ним отношения – он всегда идет навстречу, когда надо что-нибудь смолоть по-быстрому.

– Но я правда не могу, герр Кляйнхольц! – стоит на своем Пиннеберг.

– Шульц мог бы подежурить, – рассуждает Эмиль. – Но у него тоже воскресенье занято. Он должен быть на похоронах у родственника, ему светит какое-то наследство.

«Вот мерзавец, – думает Пиннеберг. – Эти его шашни с девками…»

– Герр Кляйнхольц, просто … – начинает он.

Но Кляйнхольца уже не остановить – ему нравится раскладывать все по полочкам.

– Что касается меня, герр Пиннеберг, я бы и сам вышел на дежурство, я не из таких, вы же знаете…

Пиннеберг подтверждает:

– Вы не из таких, герр Кляйнхольц.

– Но дело вот в чем, герр Пиннеберг: у меня тоже дела. Я долго откладывал, но завтра еду в деревню – убедиться, что мы получим заказы на клевер. Мы в этом году еще ничего не продали. Так что пора наведаться к потенциальным заказчикам.