– Давай, – соглашается он, – я сам за яйцами сбегаю. – И уходит.

Когда Пиннеберг возвращается на кухню, глаза у нее на мокром месте – и явно не из-за лука, который она нарезала в картошку.

– Овечка, – говорит он, – это же не трагедия!

Она виснет у него на шее.

– Милый, какая же я никудышная хозяйка! Я так хотела сделать все как можно лучше! А если Малыш не будет питаться как следует, как же ему расти?

– Ты имеешь в виду сейчас или потом? – со смехом уточняет он. – Думаешь, ты никогда не научишься готовить?

– Вот видишь, ты еще и насмехаешься! Мне нужно завести поваренную книгу, где будет все написано, все-все.

– Наверняка она дорого стоит, – хмурится он.

– Но она окупится, Ханнес! Только подумай, прекрасный суп на мясе и костях пропал зря!

От разговора про поваренную книгу он уходит.

– Насчет супа – я тут подумал, пока по лестнице шел, – с ним же все в порядке, просто воды слишком много. Если ты опять поставишь его на плиту и проваришь как следует, чтобы вся лишняя вода выкипела, то получится прекрасный гороховый суп.

– Точно! – ликует она. – Это ты здорово придумал! Как уйдешь, я сразу этим займусь. Тогда на ужин у нас будет действительно хороший гороховый суп!

Они несут в комнату жареную картошку и глазунью из двух яиц.

– Вкусно? Вкус такой, как ты привык? Ты не опаздываешь еще? Может, приляжешь ненадолго? У тебя такой усталый вид, милый!

– Нет уж. Не потому, что опоздаю, нет, но спать мне сегодня нельзя. Этот Кляйнхольц…

И он рассказывает ей все. И про «Тиволи», и про нагоняй, и про попытку шантажа.

Пиннеберг долго раздумывал, стоит ли ей об этом говорить. Ему не давала покоя фраза из «Священного чуда материнства»: «Следует избегать перенапряжения и ударов, в особенности в первые месяцы беременности, иначе высок риск выкидыша».

Ему не совсем ясен смысл этого предложения. Про удары. Речь и о душевных ударах? Они только в первые месяцы опасны? Он-то всегда думал…

Но ведь той субботней ночью они условились, что у них не будет друг от друга тайн. Поэтому он все-таки рассказывает о произошедшем. Тем более что он уже не в силах держать это в себе – как с ней не поделиться?

– Что же мне теперь делать? – спрашивает он. – Если я ему не отвечу, первого числа он точно меня уволит.

– Ну и тип! Он, наверное, и утром был пьян?

– Да нет, протрезвел уже и мучился от похмелья. Может, просто сказать все как есть? Мол, так и так, я женат и меня нельзя просто так выкинуть на улицу?

Но Овечка – истинная дочь своего отца: наемному работнику на работодателя рассчитывать не стоит.

– Да ему плевать! – возмущенно говорит она. – Раньше, может, и попадались изредка приличные хозяева. Но сейчас… когда столько народу сидит без работы и еле сводит концы с концами, они сотрудников вообще ни в грош не ставят! Мол, пусть посмотрят, как другие на одном пособии перебиваются, будет им наука.

– Кляйнхольц, в сущности, не так уж плох, – говорит Пиннеберг. – Просто решения принимает сгоряча… Надо все ему объяснить. Что мы ждем Малыша и все такое…

Овечка негодует:

– Ты хочешь ему об этом рассказать? Человеку, который пытается тебя шантажировать? Ну уж нет, милый! Ни в коем случае этого не делай.

– Но какой тогда выход? Что-то придется ему ответить.

– Я бы, – задумчиво тянет Овечка, – для начала поговорила с сослуживцами. Может, он и им так же угрожал, как тебе. И если вы объединитесь, условитесь стоять друг за друга, всех троих он не уволит.

– Это может сработать, – отвечает Пиннеберг. – Если они, конечно, меня не подставят… Лаутербах не обманет, ума не хватит, а вот Шульц…

Овечка верит в солидарность трудящихся: