– Нет, – говорит он. – Нет. Об этом и речи быть не может. Вы оба здоровы. И не так уж мало вы зарабатываете. Даже совсем немало!

– Господин доктор!.. – в панике восклицает Пиннеберг.

Овечка стоит у него за спиной и гладит по голове:

– Ну, перестань, милый, перестань! Все образуется.

– Но это же невозможно… – вырывается у Пиннеберга, и он замолкает.

Входит медсестра.

– Господин доктор, вас к телефону.

– Ну вот, видите, – говорит врач. – Подождите, еще радоваться будете. А когда ребенок родится, сразу приходите ко мне. Тогда и позаботимся о предохранении. На грудное вскармливание не полагайтесь. Ну что ж… Крепитесь, деточка!

Он жмет Овечке руку.

– Я бы хотел… – начинает Пиннеберг и достает бумажник.

– Ах да, – говорит врач, уже стоя в дверях, и окидывает их оценивающим взглядом. – Скажем… пятнадцать марок, сестра.

– Пятнадцать… – протяжно повторяет Пиннеберг, глядя на дверь.

Доктор Сезам уже ушел. Помешкав, Пиннеберг достает купюру в двадцать марок, хмуро наблюдает, как выписывают чек, и забирает его.

Вдруг его лоб разглаживается.

– Больничная касса ведь возместит мне эти деньги, верно?

– Нет, не возместит, – отвечает медсестра. – Определение беременности страховка не покрывает.

– Пойдем, Овечка, – зовет он.

Они медленно спускаются по лестнице. Вдруг Овечка останавливается и берет его за руку.

– Не расстраивайся так, ну пожалуйста! Все образуется.

– Да. Да, – отзывается он, погруженный в свои мысли.

Они идут по Ротенбаумштрассе, потом поворачивают на Хоэштрассе. Здесь много домов и толпы людей, вереницами едут машины, уже продают вечерние выпуски газет – на Пиннеберга и Овечку никто не обращает внимания.

– Не так уж мало вы зарабатываете, говорит он, и забирает пятнадцать марок из моих ста восьмидесяти. Настоящий грабеж!

– Я справлюсь, – твердит Овечка. – Как-нибудь справлюсь.

– Да что уж там… – откликается он.

После Хоэштрассе они оказываются на Крюмпервег, и их оглушает тишина.

Овечка говорит:

– Теперь я все понимаю.

– Что именно? – уточняет он.

– Да ничего особенного… просто по утрам меня немного мутит. Да и вообще странно себя чувствую…

– Но по месячным ты должна была заметить?

– Я все ждала, что они начнутся. Все ведь первое время на это рассчитывают…

– А вдруг он ошибся?

– Нет. Не думаю. Похоже, он прав.

– Но ведь может такое быть, что ошибся?

– Нет, по-моему…

– Ну пожалуйста! Дослушай хоть разок, что я говорю! Ошибка возможна?

– Ошибка… Да вообще все возможно!

– Ну вот, может, и месячные завтра начнутся. Ух, я тогда ему напишу! – Он уходит в себя, мысленно пишет письмо.

За Крюмпервег начинается Хеббельштрассе, они неспешно бредут сквозь летний вечер, на этой улице растут красивые вязы.

– И свои пятнадцать марок назад потребую, – внезапно выпаливает Пиннеберг.

Овечка не отвечает. Она энергично ставит ногу на всю ступню и внимательно смотрит под ноги: теперь все по-другому…

– А куда мы, собственно, идем? – вдруг спрашивает он.

– Мне надо домой, – говорит Овечка. – Я не предупреждала мать, что задержусь.

– Ну вот еще! – восклицает он.

– Не ругайся, милый, – просит она. – Как я могла предупредить, если ты только сегодня утром позвонил мне на работу. Я посмотрю, может, смогу еще раз выбраться к тебе в половине девятого. Каким поездом ты хочешь уехать?

– В полдесятого.

– Ну вот, провожу тебя на вокзал.

– И больше ничего, – добавляет он. – Опять ничего. Ну и жизнь…

Лютьенштрассе – настоящая рабочая улица, здесь всегда полно детей, толком не попрощаешься.

– Не переживай так, милый, – говорит она, протягивая ему руку. – Я справлюсь.

– Да-да, – пытается улыбнуться он. – Ты у меня козырной туз, Овечка, и побьешь любую карту.