Написание истории мира в определенном смысле столь же древнее занятие, как и сама историческая наука. Каждый из виднейших историков от Геродота и Полибия до Сыма Цяня, Рашида аль-Дина и ибн Халдуна писал историю своей собственной ойкумены, принимая во внимание «мир» вокруг нее. Однако описание и объяснение этого мира не было главной целью их трудов. Историки были в первую очередь заняты прославлением сущности своего собственного общества, или ойкумены, уникальная культурная идентичность – а обычно также и превосходство – которого была для них чем-то самоочевидным. «Мир», таким образом, служил в первую очередь обозначением земли за границей, контрастным «варварским» фоном. Так, например, в египетских хрониках Древнего и Среднего царств (около 2137–1781 до н. э.) все неегипетские народы описывались как «злые враги» – даже в мирное время или при наличии договоров с этими народами. «Египет» означал рационально упорядоченный мир, а за его пределами жили «абсолютно чужие, с которыми любые отношения были просто немыслимы»[25].

Более поздний пример – девять томов «Истории» Геродота, где борьба греков с персами описывается как столкновение Запада с Востоком, свободы с деспотизмом[26]. Знаменитое разделение «отцом истории» цивилизации и варварства будет на протяжении веков играть основополагающую роль в историографии; его отголоски можно найти также и в трудах многих арабских и китайских летописцев.

Однако отношение к внешнему миру за пределами определенного общества нельзя свести только к стратегии «отчуждения». Даже в сочинениях Геродота (около 484–424 до н. э.), который описывал свои путешествия по Месопотамии, Финикии и Египту, равно как и в трудах Сыма Цяня (около 145–90 до н. э.), заметно стремление к этнографическому представлению других народов и обычаев. Те народы, с которыми греки и китайцы соответственно имели тесные политические и экономические связи, становились объектами интереса, выходившего за рамки простого желания усилить чувство собственной отграниченности. Приграничные районы были пространствами не только конфликтов и враждебности, но еще и обмена и встреч. Примеры такой заинтересованности в гибридизации и культурном обмене можно перечислять долго. Абуль-Хасан Али аль-Масуди (около 895–956) из Багдада описал известный ему мир в книге с цветистым названием «Золотые копи и россыпи самоцветов». Он описывал не только исламские страны, но также и регионы Индийского океана, связанные с ними возникшими еще в доисламские времена торговыми отношениями, которые простирались до Галисии и Индии. Подобно Геродоту, он много путешествовал: посетил различные мусульманские страны, Индию, Цейлон, Восточную Африку и Египет, а возможно, даже Индонезию и Китай[27].

Такая «этнографическая» точка зрения не была самоцелью, но часто совпадала с интересами власти. Когда, например, Сыма Цянь описывал кочевников за пределами китайской цивилизации, в подтексте прочитывалась тема дальнейшей экспансии Китая[28]. В конечном итоге описываемые «миры» – обычно ограниченные соседними территориями и регионами – понимались авторами под углом зрения своей собственной культуры. Разумеется, бывали историки, которые прямо заявляли о том, что их задача – описать иные сообщества как бы изнутри, не превращая свой рассказ в перечень диковинных обычаев чужестранцев. Иноземные институции следовало объяснять в функционалистских терминах, в соответствии с их внутренней логикой. Однако в оценках и моральной классификации «чужих» авторы исходили в основном из представлений, свойственных их собственной культуре