– Это моя отмазка.

– Думала, ты на меня сердишься.

– Вовсе нет.

– Резонное предположение в свете нашего последнего разговора.

– Интересно. Когда я тебя превратно понимаю, я глупый, а когда заблуждаешься ты, это резонное предположение. Почему так?

– Потому что.

– Ясно.

Пфефферкорн обменял билет, и десять блаженных дней они провели в чревоугодии, веселье и плотских утехах. Любовь их обрела живительную дикость, они согласно отринули прелюдии и просто наслаждались друг другом. Имя Билла возникало нечасто и произносилось с этакой отвлеченной приязнью, словно речь шла об общем друге или персонаже обоим понравившейся книги. Треугольник развалился в прямую линию, тянувшуюся от сердца Пфефферкорна к сердцу Карлотты.

Она сама отвезла его в аэропорт.

– Прошу, давай не будем снова ждать целый год, – сказала Карлотта.

– Вовсе не думал.

– Могу и я приехать.

– Излишние хлопоты.

И впрямь излишние, поскольку теперь раз в месяц-другой он мог позволить себе перелет через всю страну. Вскоре Пфефферкорн стал почетным клиентом авиалинии – компенсация за длительную экономную жизнь – и подружился со стюардессами, которые иногда пропускали его без билета вообще или сажали на свободное место в салоне бизнес-класса. На выходе из аэропорта его всегда ждал припаркованный «бентли» с Джеймсоном за рулем и охлажденной сельтерской на заднем сиденье.

Лос-Анджелес все больше нравился. Как всякий город, он выглядел гораздо милее, когда есть деньги. Карлотта водила его в дорогие рестораны. Они ходили по бутикам. Посещали морской клуб, членами которого состояли супруги де Валле. Прежде Пфефферкорн никогда бы не согласился на подобные развлечения, стыдясь своего безденежья. Кстати, и сейчас чаще рассчитывалась Карлотта – ей как-то удавалось незаметно оплатить счет, но теперь это меньше беспокоило: случись ей забыть кредитку, он всегда мог спасти положение. Говорят, деньги дают свободу, и в бытовом смысле это было верно: теперь стали открыты прежде недоступные заведения и возможны прежде немыслимые покупки. Однако деньги давали и другую свободу, не столь заметную. Они развивали самоуважение, избавляли от чувства неполноценности. Иногда было стыдно оценивать себя по столь грубым, кондовым меркам. Однако неловкость быстро проходила, и Пфефферкорн вновь радовался жизни.

– Ты не обиделся, правда, Артур?

– Ничуть.

Было субботнее утро за три недели до свадьбы дочери Пфефферкорна; только что Карлотта сказала, что не приедет на бракосочетание. На тумбочке поднос с остатками завтрака. Витает аромат крепкого кофе. Пфефферкорн поерзал под простыней, и развернутая газета соскользнула на пол. Он хотел ее поднять, но Карлотта его удержала:

– Пусть валяется.

Оба расслабились.

– Спасибо, что пригласил, – сказала Карлотта.

– Дочкина идея.

– Ну вот, теперь чувствую себя совсем виноватой.

– Думаю, она не заметит. Вся в себе.

– Она же невеста.

– Я не в укор, – сказал он. – Но она не расстроится.

– Может, поехать… – неуверенно сказала Карлотта.

– Не надо, раз не хочешь.

Помолчали.

– Хочу и не хочу, – сказала она.

Пфефферкорн не ответил.

– Будет тяжело увидеть ее взрослой.

– Понимаю.

Карлотта покачала головой:

– Дело не в том, что почувствую себя старой. Нет, и в этом тоже, но я другого боюсь.

Помолчали.

– Делаешь выбор, – сказала она, – только не знаешь, чем через двадцать лет он откликнется.

Пфефферкорн кивнул.

– Я сама так решила. Сама. Билл пытался меня переубедить, но я не раздумала.

Помолчали. Что-то мокрое стекло по его плечу.

– Ну что ты, – сказал он.

– Извини.

Он отвел волосы с ее лица, поцеловал в щеку, потом в другую.

– Думаешь, еще не поздно? – спросила она.