Бывший бобылем Андрон жил безвылазно зиму на заимке Нижегородцевых, приглядывая за скотом и пацанами. Летом, перебивался с воды на квас в своей зиявшей дырами, полусгнившей деревенской избушке, ковыряясь на огороде и глядя с тоской в слезящихся глазах на вековую тайгу, где за увалами скрывалась заимка, влекущая его сметаной и крупяными шаньгами стряпухи Дарьи.

Чистое и ухоженное зимовье, с двумя выходящими на южную сторону окнами, земляным полом, застланным свежей хрустящей ржаной соломой, свежо побеленной кутней стеной и дышащей жаром русской печкой, откуда пахнет приятно напревшими щами с жирным мясом, просторные нары, застеленные шубами, со свертками потников в изголовьях, до желта выскобленные дощатый стол и лавки, на полках аккуратно расставленная посуда: глиняные миски и деревянные ложки, рядами чумашки и туески из бересты – такой представлял себе дед Андрон зажиточную жизнь, о которой мечтал он и не смог достичь.

Поздней осенью, еще до Покрова, привозил Сергей Нижегородцев деда Андрона на заимку. Как хороший управляющий, рачительный хозяин, обходил дед все обширное хозяйство, заглядывая в каждый уголок, проверяя, все ли в должном порядке, приготовил ли ему Сергей заделье на долгую зиму. Дед Андрон мял коноплю, суча из нее постегонку[110], валял из овечьей шерсти катанки, плел из бересты чумашки и корзинки. Одним словом – на все руки мастер.

Каждое утро вставал дед в потемках и растапливал первым делом печь, после чего шел в стайки, проверить скотину.

– Вот непоседа же, – ворчала вслед ему Дарья, – пошто встал, ни зги не видно на дворе то, – после чего поднималась сама, стряпать колоба, да варить чай.

Убирать скотину[111] начинали когда рассветает. Дарья доила, или как говорят забайкальцы «чилькала» коров, дед Андрон и Степа гнали скот к водопою на озеро, чистили навоз, подстилали солому, накладывали душистое таежное сено в кормушки.

Неспроста поднимался дед каждое утро в такую рань. Заглянув в стайки, дед Андрон брал пешню и шел к озерку, чистить проруби. Чтобы они меньше замерзали сплел он маты из соломы и ивовых веток. Набрал воды себе в ведра, попил скот, положил наверх соломку, и потопал с коромыслом в зимовье завтракать.

В случающиеся оттепели укрытые проруби не замерзали, в Крещенье не помогали и соломенные латки. То не беда, приговаривал дед Андрон, скинув на снег полушубок, долбя усердно лед пешней. Не забывал он и традиций. Кряжистый, как листвяжный сутунок, перекрестившись, окунулся дед Андрон в ледяную воду и выскочив с вытаращенными как у карася глазами, облачившись наскоро в шубенку и валенки на босу ногу, бежал трусцой в скутаную[112] Дарьей баню. Хлеща себя нещадно пихтовым веником, то и дело приговаривал «Ах моя банёночка, ласкова бабеночка!» Напарившись, пил долго чай с сушеной малиной. Как не уговаривал он искупаться с ним ядреную телом Дарью, не соглашалась она. Ну тебя к лешему, а то еще спину в бане потереть попросишь. Степа попробовал разок, окунулся до пояса и вылетел пробкой. Зашлось сердечко у пацана, зуб на зуб не попадает, кое-как добежал до бани.

Дед Андрон поглядел вслед, прогудел в седую бороду, – худоват ишо, жирка не нагулял, – и шагнул смело в прорубь во второй раз.

– Хо-ро-ша водица, адали парное молоко! – только и успел проговорить Андрон, после чего выскочил наружу, потрусив резвой рысцой следом за Степой. Да дед Андрон, старый конь борозды не испортит, но и глубоко не вспашет.

Каждый день трудились Андрон, Дарья и Степа в поте лица. Эти утром управившись со скотиной дед Андрон и Степа поехали на двух конях за сеном. От широкого проулка, разделявшего крытые соломой вместительные стайки от огороженных березовыми жердями пригонов, куда выгоняли на день скот для кормежки, блестящий зеркалом зимник шел резко в гору. Цокот кованых на полный круг