К полудню пригнали пастухи-буряты, узнавшие о горе, постигшем семью Бадмая, найденных ими в степи трех овец и одного пораненного волками верблюда. Ничем другим они помочь обезумевшей от горя вдове не могли. Жизнь кочевников никогда не была медом, а порою, ужасна.

Случившееся с Бадмаем народная молва припасала одноглазым злодеям анахаям[11], разгуливавшим якобы той зимой по бурятским улусам, затерявшимся в снегах бескрайних даурских степей.

Через две недели траурная весть достигла стен Цугольского дацана. Одним холодным февральским днем, когда беспощадные вьюги метут поземкой по безжизненным степным просторам, срывая и крутя вихрями подтаявший снег, шэрэтэ-лама принес одиннадцатилетнему Бурядаю страшное известие – у тебя не стало отца. Как не жаль было мудрому наставнику отпускать одного из своих самых способных учеников, но как узнал он, что после смерти пастуха Бадмая остались в его бедняцкой юрте сиротами пять девчонок мал мала меньше, старшенькой исполнилось лишь восемь лет, принял мудрый шэрэтэ-лама единственно правильное решение – благословив, отправить Бурядая к матери домой, в степь. Не смогла бы она одна, без мужчины вытянуть, поставить на ноги пятерых детей.

С того самого дня кончилось детство Бурядая, шагнул он из молельни дацана в полную невзгод и лишений взрослую жизнь. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, отдала его мать в пастухи богачу-буряту. В несносную летнюю жару, когда выгоревшая на солнце степь раскаляется так, что невозможно ступить босой ногой, и дикую зимнюю стужу, когда замерзшие на лету птицы падают камнями с неба, пас Бурядай тысячные стада богача-найона, мечтая выбиться в люди, носить не рваный лузан[12] с чужого плеча, а богатый тырлык[13], сверкающий разноцветьем радуги, зябнуть студеными ночами не у костра из аргала[14], а лежать на искусно вытканных коврах в теплой юрте из белого войлока, варить в котелке не пустую похлебку, заправленную диким луком, а кушать каждый день жирную баранину, запивая ее льющимся рекой кумысом.

Но увы, проходили год за годом, а Бурядай выросший к тому времени в статного юношу, продолжал приумножать богатство найонов, витая в несбыточных мечтах, скача по бескрайней степи, сидя в чужом седле, на чужом скакуне.

Так и остался бы Бурядай презренным сыном пастуха Бадмая, если судьба не свела бы его с Марком Нижегородцевым на военной службе.

Бурятские роды после принятия ими подданства «белому царю» платили исправно подушные подати и поставляли казаков-новобранцев для службы в отдаленных караулах на китайской и монгольской границе.

Казаки из русских готовили своих новобранцев загодя, обучая их по воскресным дням в станичных училищах и на сборах. Буряты, несколько иначе. Родившись в седле, являлись они от природы исключительными наездниками, ну а шашкой махать, да из ружья палить, урядники научат.

Когда заносчивому бурятскому князьку-тайше пришел приказ выставить новобранцев, первый выбор пал на Бурядая. У него своих баранов нет, вот и пусть служит Саган-хану[15].

Так и стал волей случая несостоявшийся лама, бедняцкий сын Бурядай гордым казаком Забайкальского казачьего войска.

Уже на первом году службы сошелся он с одногодком Марком Нижегородцевым, призванным на царскую службу из Могойтуевской станицы. Марк в отличии от Бурядая происходил из зажиточной казачьей семьи ведущей свою родословную со времен основания Забайкальского казачьего войска. Казалось бы, такие разные, бедняк и богач, бурят и русский, стали Бурядай и Марк друзьями не разлей вода. Времени узнать друг друга было у них более чем достаточно. Целыми днями проводили они в разъездах вдоль монгольской границы, вылавливая время от времени контрабандистов, увешанных жестяными банчками с китайским спиртом-ханшином, и еще реже воров скота. Спирт «выливался», контрабандистов отпускали, а воришек строго судили, чтобы другим было неповадно тибрить чужих баранов. Бурядай рассказывал Марку о дацане, лучших годах своей еще такой юной жизни, Марк – о Могойтуе