– Димочка! Димасик! Дима! Митичка! Дмитрий! Димулечка! – слышалось из разных углов дома и от разных людей.

Но с папой справиться не удавалось, он продолжал гнуть свою линию: давал ребенку клички и отказывался регистрировать того под «дурацким» именем.

Тем не менее война касательно имени не мешала молодым родителям боготворить свое чадо и обожать друг друга. После трудной беременности они еще больше прикипели друг другу, ведь теперь их связывало не только хорошее, но и трудные испытания и общее сокровище.

Несмотря на опасения Джен, Матвей влюбился в сына очень быстро. И иногда ей даже казалось, что он обожает его даже больше, чем она. Он наотрез отказывался отпускать ребенка с рук, когда у него была возможность побыть дома. Таскался с ним, словно хвастался перед всеми, и гордо именовал «СЫН». Сын его тоже обожал и, как только стал бодрствовать чуть больше пары часов в сутки, тут же начал капризничать, требуя свою любимую няньку и не давая взять себя на руки никому другому.

Джен начали вызывать на задания уже через несколько дней после родов, из-за чего нервничала не только девушка, но и сын с мужем. Причем последний иногда ворчал даже более противно, чем кричал первый. После же того, как ребенку исполнился месяц, Джен пришлось вступить в ряды Стихий в полную силу. И вот тогда-то младший Покровский начал проявлять характер, громко вереща, когда его пытались взять на руки посторонние. Причем к посторонним он относил и теток, и друзей родителей. Мирился только с Лианой, и то нехотя.

Стоило же вернуться в дом родителям, как капризы прекращались, будто до этого он не доводил всех вокруг своими криками и визгами. На руках у отца затихал и был готов к тому, что тот будет таскать его за собой по дому, словно собачку, зажав под мышкой.

Внешне он по мере взросления становился все больше и больше похож на Матвея. Глаза его так и остались ярко-голубыми и даже издали не были похожи на родовые серые глаза семьи Покровских. Черты лица также все больше становились похожими на отцовские, он даже пытался хмуриться как отец. Матвей, конечно, не преминул этим хвастаться перед всеми, отчего Джен становилось обидно, и она старательно рассматривала ребенка, пытаясь найти в нем и свои гены.

– У него мои уши, – так однажды после купания заявила она мужу, вытирая полуспящего малыша.

Матвей недоверчиво хмыкнул и отмахнулся. А на следующий день Джен застала его с сыном на руках, повернутых боком к зеркалу. Сначала она не сообразила, что Матвей пытается высмотреть в своем отражении, кося глазами, но задать вопрос не успела.

– Не-а, уши тоже мои. Тебе показалось, – заявил он, когда она подошла ближе. Ребенок на его руках весело заугукал, словно насмехаясь над выражением лица матери.

Рос малыш быстро, никаких признаков нездоровья не проявлял, несмотря на трудности со своим рождением. Был очень любопытным, подвижным, своенравным и смешливым. Смеяться он любил практически так же, как и кричать без причины. Особенно смешным, по его мнению, был отец, но в целом он как начал улыбаться с третьего дня, так и продолжил всех обсмеивать.

А еще он был безымянный.

Хоть все в доме и звали его Димой, но Матвей продолжал отказываться регистрировать ребенка.

– Теперь ты будешь Гусеничкой! – торжественно заявил он на пятимесячный день рождения сына, когда тот научился ползать.

– Матвей, это уже не смешно, – покачала головой Джен.

– А я не шучу. На личинку он уже не похож, а вот на гусеницу – очень даже. Да, Гусеничка? – поинтересовался он, подхватывая на руки сына, который дополз до края кровати, и прижал его к себе. Ребенок радостно рассмеялся.