Из-за стены слышится пронзительно-скандальный женский возглас: «Как только вымоешь всё, чтобы духу твоего тут не было больше! Ключ оставишь консьержке!» Затем громко хлопает входная дверь.

Входят Инга с Ириной. Следом за ними – Алёна.

АЛЁНА (Илларии). Погоди, Ларенька, не снимай! Ещё же трёх дней не прошло, как…

ИРИНА (недоумённо, наблюдая за тем, что делает Иллария). А зачем их было вообще занавешивать, если деда даже в дом не привозили – сразу на кладбище?

ИЛЛАРИЯ. Сказали, что так полагается. Будто душа три дня находится в доме, где жил умерший, а для неё же, мне бабушка говорила, нет преград.

Алёна согласно кивает. И Иллария поправляет сдвинутые ею было занавески на картинах, возвращая прежний вид.

АЛЁНА. А на зеркале в спальне занавеску вообще сорок дней не стоит снимать.

ИНГА. А то что будет?

АЛЁНА. Все рядят по-разному. Но традицию лучше не нарушать.

ИЛЛАРИЯ. Ну, это уж они пусть снимают без меня – когда захотят. Слышали же, как доченька бедного Сидора мне кричала, чтобы убиралась отсюда, как только порядок наведу. А значит это будет нынче вечером. Поможете?

ИРИНА. Да какой разговор! Эти стулья откуда? Какие-то колченогие, словно ими дрались в салуне… И табуретки тоже доисторические.

ИЛЛАРИЯ. По соседям собирали – у Сидора-то стульев вообще нет, он их не любил.

ИРИНА. Но у кого что именно брали, конечно, никто не знает?

Иллария молча виновато кивает.

ИРИНА. Тогда я беру это на себя. Обойду соседей, спрошу где чьё – и разнесу потом.

Уходит с самым раздрызганным стулом наперевес.

АЛЁНА (оставшимся). А мы, девочки, давайте сначала посуду на кухню снесём.

ИНГА. А я бы тут её и оставила. Пусть эти наследнички свои тарелки сами моют. Вон, в одну аж наблевали – словно не поминали человека, а орден обмывали.

АЛЁНА (укоризненно). Нехорошо это – так оставлять… Да и чтобы потом Илларию за глаза поливали?

ИНГА. Да всё равно ведь будут поливать. Вы же видели, что за народ. Я теперь понимаю дедулю, отчего он жил так уединённо. От таких родственничков в лес убежишь, не то что в отдельную квартиру.

ИЛЛАРИЯ. Вот это меня как раз меньше всего колышет! Но вымыть надо – это же пока Сидора дом, а он так любил чистоту… Родня пусть потом хоть костры тут на полу разводит, но уже без меня. А пока я тут и душа Сидора здесь же – будет всё как при нём.

Она составляет тарелки в стопку и уносит на кухню.

ИНГА (Алёне, собираю вторую стопку тарелок). Хорошо держится. А на кладбище, я боялась, за гробом в могилу спрыгнет.

Алёна только вздыхает.

ИНГА. Как же это его угораздило? Такой крепкий дедок был…

АЛЁНА. Хорошая смерть.

ИНГА (поражённо). Хорошая?!

АЛЁНА. Ещё бы – мне б такую! Вы только подумай, человек накануне договорился с издательством подписать назавтра договор на новую книгу. Это ж какие положительные эмоции! Утром встал радостный, Иллария ему свежую рубашку приготовила, парфюмом брызнула на дорожку, проводила до лифта – и он поехал вниз на этом их поезде пятьсот-весёлом, предвкушая встречу с издателем. И тут сердце прямо в лифте остановилось: он и осознать не успел, что закончился его земной путь – так и умер с улыбкой на губах, как говорила Иллария. Да и в гробу, ты же видела, лежал словно улыбающийся. Нет, что ни говори, девочка, а завидная смерть!

ИНГА (передёргивает плечами). «Завидная смерть» – словосочетание-то какое ужасное!

АЛЁНА. Это ты от молодости так чувствуешь. А к старости к смерти привыкаешь – ну, к тому, что её не миновать, что она придёт, как ни изворачивайся. И тогда начинаешь мечтать, чтобы досталась такая, как у Сидора Изотовича – раз уж вовсе избежать нельзя.

ИНГА. Не хочу даже и думать об этом!