Все разом встали.

– За Гарри Фивершэма!

Имя выкрикивалось с таким искренним рвением, что звенели бокалы на столе. “За Гарри Фивершэма, за Гарри Фивершэма” – возгласы повторялись и повторялись, а старый генерал сидел в своём кресле, и лицо его залилось румянцем гордости. Минуту спустя мальчуган, из своей комнаты на верхнем этаже дома, услышал приглушённые слова хорового пения:

и подумал, что гости в эту – такую крымскую – ночь пьют за здоровье отца. Он, дрожа, ворочался в своей постели. Он мысленно нарисовал падшего духом офицера, крадущегося в тени ночных лондонских улиц. Он откинул полу палатки и склонился над мертвецом, лежащим в луже крови, с зажатым в правой руке открытым ланцетом. И увидел, что лицо сломленного офицера и лицо мёртвого хирурга одно и то же; и это одно лицо – его, Гарри Фивершэма.

Тринадцать лет спустя, всё в том же месяце июне, за здоровье Гарри Фивершэма снова выпивали, но в более спокойной обстановке и меньшей компанией. Гости собрались в одной из комнат наверху, в многоэтажном здании того бесформенного квартала, что мрачной крепостью возвышается над Вестминстером. Ночной прохожий, если бы проходил по парку Святого Джеймса, направляясь к югу, а затем по висячему мосту, и случайно поднял бы глаза и вдруг увидел ярусы светящихся окон, вздымающихся над ним на столь немыслимую высоту, то наверняка замер бы на месте, изумившись, что здесь, в самом сердце Лондона, есть огромная гора, а на ней копошатся гномы. На одиннадцатом этаже этого дома Гарри снимал квартиру на время годичного отпуска из своего полка в Индии; в этой-то квартире, в гостиной, и имела место скромная церемония. Комната была обставлена тёмной, успокаивающей мебелью, а в камине, поскольку холодная погода опровергала календарь, ярко горел уютный огонёк. Из окна в “фонаре”[2] гостиной, на которое не были опущены шторы-жалюзи, открывался вид на Лондон.

За обеденным столом курили четверо мужчин. Гарри Фивершэм совсем не изменился, разве что отрастил усы, и они, светлые, теперь контрастировали с его тёмными волосами и с последствиями естественного развития. Это был теперь мужчина среднего роста, долговязый и крепко, атлетически сложенный, но черты его характера не изменились с той самой ночи, когда их столь пристально изучил лейтенант Сатч. Из его товарищей двое, приятели-офицеры, были в Англии в отпуске, как и он; он подхватил их в клубе во второй половине дня. Это были: капитан Тренч, невысокий, лысеющий, с маленьким, проницательным, подвижным лицом и чёрными, необычайно деятельными глазами, и лейтенант Виллоуби, офицер совершенно иного пошиба. Округлый лоб, мясистый, вздёрнутый нос и безучастные, на выкате, глаза придавали его лицу выражение непроходимой тупости. Он разговаривал, но редко и никогда – в тему, а чаще всего о том, о чём все давно забыли, но что продолжало настойчиво вертеться в его мозгу; он беспрестанно крутил усы, и от этого их концы завивались кверху чуть ли не до глаз, делая его смехотворно свирепым. Такого человека вы сразу выбросили бы из головы как лицо ничего не значащее, но вынуждены были бы обратить на него внимание опять. Ибо он родился не только глупым, но и упрямым, и если его глупость что-то сотворяла, то упрямство мешало ему сие признать. Это был не тот человек, который поддаётся убеждениям; однажды заимев некоторые понятия, он прикипел к ним навсегда; спорить с ним было бесполезно, потому что доводов он не слышал; по ту сторону его бессмысленных глаз без конца проворачивались недоразвитые мысли, впрочем, удовлетворявшие его. Четвёртым человеком за столом был Дарренс, лейтенант Восточно-Саррейского полка, друг Фивершэма, который явился, отозвавшись на телеграмму.