Это был июнь 1882-го года, когда все только и думали об Египте: гражданские – с тревогой, военные – с нетерпением. Аравийский паша, несмотря на угрозы, неуклонно укреплял оборонительные сооружения Александрии, и издалека, с юга, другая серьёзная опасность уже нависла свинцовой тучей. Минул год с той поры, как молодой, высокий и стройный Донголави, Мохаммед Ахмед, прошёл походным порядком через деревни Белого Нила, проповедуя с огнём Уэсли приход Спасителя. Жертвы страстно внимали речам турецкого налогосборщика, слышали обет, повторенный шуршанием ветра в иссохшей траве, и находили святые имена, запечатлённые даже на тех яйцах, что сами собирали. И в этом самом 1882-ом Мохаммед провозгласил Спасителем себя и вышел победителем из своих первых сражений против турков.

– Беда надвигается, – сказал Тренч, продолжая тему, в русле которой беседовали трое из четверых мужчин. Однако четвёртый, Гарри Фивершэм, в редкие промежутки говорил о другом.

– Я очень рад, что вы нашли возможность отужинать со мной сегодня. Я также отправил телеграмму Каслтону, нашему офицеру, – объяснил он Дарренсу, – но он обедал с одним влиятельным человеком из Военного министерства и сразу после этого собирался уезжать в Шотландию, так что придти никак не смог бы. У меня есть кое-какие новости.

Трое мужчин, умы которых были по-прежнему полны преобладающим предметом разговора, приготовились слушать, однако Гарри собрался им поведать вовсе не о перспективах войны.

– Я добрался до Лондона только что, этим утром, из Дублина, – сказал он с тенью смущения, – я пробыл в Дублине несколько недель.

Дарренс, оторвав взгляд от скатерти, равнодушно устремил его на своего друга.

– Ну, и? – спросил он твёрдо.

– Я приехал помолвленным о женитьбе.

Дарренс поднял бокал и поднёс его к губам.

– Тогда за твою удачу, Гарри, – только и сказал он. Для ушей Фивершэма не прозвучало в этом пожелании ничего такого, чего он бы хотел. Дружба этих двоих людей была не та, при которой произносятся нежные фразы. По правде говоря, их и не требовалось, и оба прекрасно об этом знали. Для них дружба была ценна тем, что имела подлинную крепость; она была для них тем полезным, не имеющим сноса инструментом, который вложен в их руки для частого, пожизненного использования; но они не говорили о ней ни сейчас, ни никогда прежде. Оба были благодарны ей, как редкому и незаслуженному подарку, и оба тем не менее понимали, что она может означать и готовность к самопожертвованию. Когда это необходимо, люди жертвуют собой и не упоминают об этом. Может быть, и в самом деле одно лишь осознание прочности своей дружбы принуждало их к определённой сдержанности, когда они обращались друг к другу.

– Спасибо, Джек! – сказал Фивершэм, – рад услышать от тебя добрые слова. Ведь это был ты, кто познакомил меня с Этни, и я никогда этого не забуду.

Дарренс без всякой суеты поставил свой бокал; затем наступил момент тишины, пока он сидел, остановив взгляд на скатерти, а руки положив на край стола.

– Да, – ровным голосом сказал он, – выходит, я оказал тебе хорошую услугу.

Он, казалось, собирался сказать ещё что-то, но не мог подобрать нужных слов; и тут голос капитана Тренча, резкий, отрезвляющий, живой, подходящий к тому, кому принадлежал, избавил его от переживаний.

– Это каким-то образом изменит дело? – спросил Тренч.

Фивершэм переместил сигару во рту:

– Ты имеешь в виду – оставлю ли я службу? – медленно спросил он. – Не знаю.

Дарренс не упустил возможности подняться из-за стола, подойти к окну и встать спиной к товарищам. Фивершэм, приняв это резкое движение за упрёк, продолжал, обращаясь не к Тренчу, а к спине Дарренса.