Теперь он сидел, положив руки на колени и сжав их в кулаки, чуть подавшись вперёд, на отделявший его от рассказчика стол; щёки его были белы, как бумага, а глаза горели – свирепо горели. У него был вид разъярённого зверя, попавшего в капкан. Тело его подобралось, мышцы напряглись. Сатч даже испугался, как бы паренёк не прыгнул, в приступе отчаянной дикости, через стол и не нанёс удар кому-нибудь изо всех своих сил. Он даже протянул свою сдерживающую руку, но тут раздался возвращающий к действительности голос генерала Фивершэма, и мальчик сразу пришёл в себя.

– Странные, непостижимые уму события иногда происходят. Вот вам два таких примера. Вы можете лишь сказать, что они правдивы, помолиться Господу и, возможно, забыть о них. Но объяснить вы их не сможете. Потому что не сможете понять.

Сатч невольно протянул руку и положил её на плечо Гарри.

– А ты бы смог? – задал он вопрос, одновременно сожалея о том, что спрашивает. Но вопрос прозвучал, и глаза Гарри, живо переместившись на лейтенанта, остановились на его лице, спокойные и непроницаемые – никакого чувства вины они не выдавали. Ответил не он, а генерал Фивершэм – в свойственном ему стиле.

– Кто – Гарри смог бы понять?! – воскликнул генерал, негодующе фыркая, – интересно, каким это образом? Он ведь сам – Фивершэм!

Во взгляде Гарри Сатч повторно прочёл тот же безмолвный вопрос. “Ты что, разве сам ничего не видишь?” – спрашивали генерала Фивершэма глаза сына. Никогда ещё Сатч не слышал лжи, столь ярко выставляемой напоказ, и один лишь взгляд на отца и сына это доказывал. Гарри Фивершэм хоть и носил имя своего отца, но от матери имел глаза, чёрные и таинственные, широту лба, изящество осанки и глубину воображения. Чужой человек, возможно, распознал бы правду, а отцу так давно и хорошо знакомы были сыновние черты, что не значили ничего для его разума.

– Посмотри на часы, Гарри.

Час истёк. Гарри, поднявшись со стула, вобрал в себя воздух.

– Спокойной ночи, сэр, – сказал он и направился к двери.

Слуги уже давно спали, и, когда Гарри открыл дверь, ночной зал распахнул для него свой чёрный зев. Мальчуган, остановившись на пороге, пару секунд в нерешительности постоял и чуть было не попятился назад, в освещённую комнату, будто предвидел впереди, в тёмной пустоте, какую-то опасность. И опасность такая была – в его мыслях.

Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Вновь пустили по кругу графин, раздалось бульканье наливаемой из бутылок содовой воды, и беседа вернулась в привычное русло. О Гарри моментально забыли все, кроме Сатча. Лейтенант, гордившийся своим умением беспристрастно, непредвзято познавать человеческую натуру, был при этом человек наилюбезнейший, и доброжелательности в нём было намного больше, нежели наблюдательности. Кроме того, у него были особые причины, побуждавшие его интересоваться Гарри Фивершэмом. Некоторое время он просидел с видом человека, до глубины души обеспокоенного. Затем, поддавшись порыву, подошёл к двери, бесшумно открыл её, так же бесшумно вышел и, едва слышно звякнув щеколдой, закрыл.

А увидел он вот что: в центре зала стоял Гарри, высоко над головой держа зажжённую свечу, и рассматривал портреты Фивершэмов, которые занимали все стены и, поднимаясь вверх, терялись под тёмными сводами крыши. Из-за двери раздавались приглушённые голоса, но в самом зале было тихо. Гарри стоял совершенно недвижимо, и единственным, что шевелилось, было жёлтое пламя свечи, мерцающее от слабого сквозняка. Тень огонька колыхалась на изображениях, тут подсвечивая красный мундир, там – поблескивая на стали лат. Ибо на стенах были развешаны не те однообразные портреты, что не блещут красками военной формы, а изображения многих людей. Отцы и сыновья Фивершэмы были солдатами со дня образования семьи. Отцы и сыновья, в отделанных галунами воротниках и сапогах с высокими голенищами, в кучерявых париках и стальных нагрудниках, в бархатных мундирах, с напудренными волосами, в киверах