Съёживаюсь и начинаю крутиться как танцор, оглядывая всё, что противопоказано себе выдумывать. Холод отступает, и даже раскаляются отдельные части лица. Но никого нет. Может быть, даже на самом деле. Просто есть вещи, которые не хотят забываться. Вот, например, пятачок земли, на котором позавчера я нарвался на разговор. А где-то там, «в стороне прошлого», они увели Белышева. А может, не увели. Может, до сих пор стоят все трое. Что поделать, нет у меня дорогого навигатора, а стандартный не видит тех, кто не хочет быть видимым. Или не может.

Неустойчивые мысли. Уровень ГЭ поднимается. Делаю глубокий вдох, но это мало помогает. Кажется, уют родной улицы безнадёжно подорван и не оживёт за эту ночь. Но спать по-прежнему не хочется. Более того, уже почти не холодно. Как ни тупа досада и злость на самого себя, а кровь эти чувства ускоряют на славу. И пальцы греют. Особенно, если последние в составе кулаков.

Надо двигаться. Движение – это жизнь. А жизнь – это свобода.

Ноги шуршат, трескают валежником и хлюпают влагой, бодро и ритмично, успешно отгоняя пока ещё не собачий холод. Узнаю родное. Ещё даже не совсем осень, а духота кажется красивой легендой. Уже и пальцы мёрзнут, даже в кулаках, мечтают о варежках и невольно тянутся к кулону-хвостику, который я снова с радостью надел. Он уже согрелся на груди как настоящий пушной зверёк. Мягкая шёрстка, тёплый матовый набалдашник и цепочка замысловатого плетения. Как интересно: он что, воду поглощает? У меня же пальцы были мокрые. Да нет, мех вроде обычный, даже немного отсырел, а вот оправа хороша. Интересно, откуда материал? Надо будет у Алеси спросить.

Всё, веки уже тяжёлые, и глаза лучше не закрывать. А то накроет.

Оглядываюсь, скорее чтобы размять шею, потому что всё равно ничего не видно. Я не какая-нибудь киска, которых так любит моя сестра, и в темноте вижу темноту и не сильно больше. Зато на ощупь хорошо ориентируюсь. И помню хорошо. Память вообще творит чудеса. Вот, например, знакомое дерево. Сколько наших ног оно выдержало! Сколько веток мы нечаянно сломали, а оно всё живо и помирать не собирается. Провожаю взглядом ствол до самого зенита. Знакомый рисунок ветвей едва колышется на фоне серого неба и белой, прядь её, звезды. Звезда даже лучики протягивает.

А это ещё что? Ветка сломанная?

Или моё бревно с вектырем?

Расталкивая сомнения, я хватаюсь за ствол и, кряхтя, поднимаю себя на полметра вверх. На следующем этапе кряхтеть не требуется. В считанные минуты я достигаю пятиметровой высоты и уже в нелукавом ракурсе вижу объект. Вижу обломанную верхушку ствола, которая легла на ветки под таким углом, что кажется прямой снизу.

Облом.

А надо было не расталкивать сомнения, а соединиться с вектырем. И задать себе вопрос, почему он не соединяется, раз висит так близко. Ведь он должен был остаться включённым.

Потому что вектыря здесь нет и никогда не было.

А, в сущности, почему облом? Я покорил высоту непокорного детства, не поскользнувшись, не замёрзнув и не устав до изнеможения. Я обновил старые навыки, откачал хаос из тела, согрелся и размотал целое измерение памяти. Какой там вектырь? Вот он я, а вот Мэмыл в трёх метрах книзу соревнуется в вокале с трещащей веткой; а вот Пашок, намутил трос да так и завис, перепутал, но разве признается? Где же вы сейчас?

Молчат. Ни слова, ни образа, ни общей гостиной. Даже кабинет моего неспящего сознания, со всеми экранами, со всей своей навигацией ничего не показывает. А ведь сейчас у них день, и спать они не могут. Опять заняты? Коты Шрёдингера. Вы же не могли оба сдохнуть – одмины сказали «смерть», а не «смерти». Вы что, скрываетесь от закона?