Когда смотришь с пятого этажа вниз, осознаёшь свою никчёмность, пустоту внутри и никакого просвета, кажется, что просто – взять и перекинуться через перила. Кончатся все мучения. Боль прекратится. И больше никому не будет проблем. Ну, погорюют. Пожалеют. Так им и надо! Всем! Но вот висишь вниз головой. Она кружится от страха, прилива крови, а руки ещё крепче сжимают эти чёртовы балконные железяки, висишь и понимаешь, что никакая сила не заставит их разжать, хоть они мокрые, и дрожат; думаешь, что сердце остановится и так, от одной только мысли, что сейчас можно соскользнуть…

Я не смогла, Дневник! Я слишком трус, чтобы жить, но ещё больший трус, чтобы умереть. Даже не помню, как завалилась назад, на балкон. И не упала. Ангелы спасли? Или черти, себе на потеху? И удивительно то, что потеряла сознание потом. Или заснула, не знаю. Очнулась ночью – замёрзла, прикинь? В комнату заползла буквально на четвереньках, без сил. Теперь мне с этим жить. Я и в смерти никчёмна.

Алинка позвонила через сутки. Мы помирились. И с папой тоже. Жизнь налаживается. Но иногда думаю, что внутри меня выжженная степь, и ни один аленький цветочек больше не расцветёт в ней!».

25 мая, перед линейкой, нашему классу огласили список учеников, поступивших в новую школу при РИИЖТе. Моя фамилия тоже прозвучала. Я вздрогнула. А нужно ли мне оно?

– Ты чё? Конечно нужно! – удивилась Лерка. Оказалось, я спросила вслух. И добавила. – Радостно с одной стороны – прощай, Макарыч с теоремами, Олечка, да и Валечка со своим кружком Чехова…

– Чехова не трожь, – улыбнулась я.

– Ну, конечно, не трожь, у некоторых с ним же – вась-вась!

– У некоторых – тоже, – парировала я, намекая на Леркины пятёрки по сочинениям и её участие в литературном кружке, пусть и добровольно-принудительное, как вся общественная жизнь в школе.

– Ладно, ладно. Мысль потеряла из-за тебя. А! С одной стороны радостно, а с другой – грустно. Детству-то – амба! Состав прибыл на конечную станцию, вылезай.

– Нет, Лер, нет – пересадка. Мы просто сядем в другой. Но я боюсь, что слишком спешу и могу сесть не в тот поезд.

Колокольчик в руках первоклассницы прозвенел, прозвучали стихи, песни, напутственные речи. С Алинкой с трудом сбежали со школьного двора: ребята звали с собой в парк, в кино, Лерка – гулять на набережную. Еле отвертелись, едва успели на электричку. Так и поехали, в форме. Вид вызывал улыбки у пассажиров, а мы буквально задрали носы – да, да, смотрите, какие нарядные и хорошенькие в отутюженных коричневых платьицах, накрахмаленных фартуках, с нелепыми нейлоновыми бантами, с чувством свободы – впереди лето, а экзамены – ой, ну их, кто помнит об экзаменах в конце мая?

Лёша встречал нас не один. Я насупилась. Алинка замотала головой – мол, она здесь не причём, её хата с края: завязала вмешиваться в мои дела. Оказалось, не очередной «жених», а – Вадик. Из приветствия и объяснений на скорую руку узнали, что у Лёшки при подъезде к вокзалу заглох мотоцикл, а Вадик мимо проезжал. Остановился, помог. Знакомы парни давно, по районному ДОСААФу. Учились на шофёров вместе. В благодарность Лёха Вадима пригласил рвануть с нами, за компанию. Я глаза закатила, а новую истерику – не стала. Хватило прошлой. Алинке испортить очередное свидание – уже форменное свинство. Молча села с Вадиком. Парень, конечно, «хорош», подумала. Свадьба на носу, а он с малолеткой рассекает по полям, по весям. По карьерам.

Заехали за хлебом, Лёша забыл из дома взять. Зашли в магазин все вместе. Лёха покупал, расплачивался, трындел с продавщицей и с нами одновременно: расписывал место как мистическое, обросшее легендами и загадками. Во, Цицерон! Раньше добывали в карьере песок, потом бросили. Почему – неизвестно. Купаться в нём опасно. Глубина – неимоверная, прям Марианская впадина местного масштаба, можно нырнуть и не вынырнуть: вода ледяная, пески засасывают и прочие страсти. А сколько там утопленников, машин в него сброшенных – никто не считал. Того и гляди, из тёмных волн выйдет Лох-Несское чудовище!