Флинну стало жалко Тигмонда. Он никогда прежде не видел его таким взвинченным и одновременно расстроенным. Ему всегда казалось, что этого парня невозможно вывести из равновесия, что он подобен скале, о которую бьются неистовые волны, а она тысячелетиями продолжает держать удары, оставаясь нерушимой. Но сегодня Флинн увидел первые трещины.

– Она действительно тебя поцеловала, – произнес он – тихо и спокойно. – Знаешь, Тигмонд, в тот момент я впервые позавидовал тебе… Я подумал: вот бы однажды меня тоже поцеловали так.

– Ненавижу тебя, – прошептала Хольда, явно обращаясь к Флинну.

После этих слов она положила миску с сияющей жидкостью на край постели и закрыла глаза ладонями. Девушка покраснела так, что невозможно было различить веснушки на ее коже, и в комнате остались лишь два звука: шипение кометы, которая парила в камине, и едва слышные всхлипы.

– Почему ты плачешь, Холли? – спросил Тигмонд, прикоснувшись к ее лицу. – Разве любить – это плохо?

– Я не люблю тебя, – покачав головой, ответила Хольда. Ее дыхание сбилось. Она плотно сжала губы, а потом приоткрыла рот и дрожащим голосом добавила: – Я поцеловала тебя из жалости, думая, что это были твои последние мгновения.

– Лжешь, – заулыбался Тигмонд. – Как всегда – лжешь самой себе. Из жалости ТАК не целуют. – Он провел кончиками пальцев по ее виску, затем по подбородку. – Холли, я люблю тебя. Слышишь? Я безумно люблю тебя.

Хольда отняла руки от лица. В ее мокрых глазах отражался белый свет камина, из-за чего казалось, что в них сверкают звезды.

– За что? – почти беззвучно спросила она.

– За тот огонь жизни, который горит внутри тебя. Даже мир мертвых не смог погасить его.

Тигмонд взял ее руку и положил себе на грудь – туда, где билось сердце. И увидев то, как Хольда смотрит на него, Флинн позавидовал ему во второй раз.

Оставив Хольду и Тигмонда наедине (им было о чем поговорить), Флинн вместо нее отправился на обход одержимых. И хотя больше это не входило в его обязанности, ему захотелось сделать доброе дело: эти двое заслужили несколько мгновений счастья в этом бесконечном кошмаре. Впрочем, если уж начистоту, у Флинна была и другая причина подменить Хольду: Граф Л вряд ли будет искать его здесь. А если и будет, то не скоро найдет: территория вокруг Хебель поражает своими размерами.

Флинн еще не виделся с Графом Л после своего возвращения в мир мертвых. И этой встречи, надо признаться, он боялся больше, чем похода к зубному врачу в детстве, поэтому старательно избегал ее.

Одержимые находились так далеко друг от друга, что у Флинна складывалось впечатление, будто он бредет от одного одиноко стоящего в поле дерева к другому; причем делает это по знойной жаре, потому что уже через час на него навалилась такая усталость, что он почувствовал себя увядшим цветком. Но хуже всего было наблюдать за самими одержимыми, которые зачастую вели себя как умалишенные. Одни были поглощены самоистязанием (кусали руки, царапали кожу, оставляя на ней багряные дорожки, бились головой о невидимый пол), другие, выкатив глаза так сильно, что казалось, они вот-вот лопнут от напряжения, впадали в ступор, третьи громко выли, как истерзанные животные.

Это было царство тревоги. Она проникла внутрь Флинна, натянулась струной и начала звенеть. Он словно попал в один из тех черно-белых фильмов ужасов, где каждый шаг героя сопровождался тревожной музыкой. И сейчас эта музыка звучала в его голове.

Флинн шел и все ждал, что сейчас из черноты древнего космоса появятся руки Лимба и утащат его. Или внезапно Хебель потухнет и отпустит на волю всех одержимых, которые тут же соберутся в огромную дикую стаю и набросятся на него, разодрав на мелкие кусочки. Он уже чувствовал на себе их яростные взгляды и острые зубы, впивающиеся в кожу.