Тем временем, оказавшись в соседней комнате, являвшейся спальней, де Жизор откинув полупрозрачный полог балдахина, завернул край стеганого одеяла. Очевидно оставшись удовлетворенным постелью месье де Шале, сочтя её вполне пригодной для любовных утех, он вернулся к столу.

— «Признаться, мадам, я никогда не видел столь прекрасной женщины как вы, милая баронесса»

Миледи, будто скрывая неловкость, прикрыла веером лицо.

— Давайте же, маркиз, выпьем за то, чтобы наша дружба росла и крепла, и быть может, в скором времени, переросла, в нечто большее.

Пряча лицо за веером, девушка расхохоталась, искусно изображая легкомыслие и доступность. Устремив взгляд опытного охотника, на запутавшуюся в силках его обольстительности дичь, предчувствуя скорую победу, маркиз пригубил вина. Но едва успев поставить бокал на стол, он побледнел и отшатнулся, будто от невидимого удара кинжалом. В его глазах застыл ужас, а из горла вырвался клокочущий стон, на губах появилась пена. Де Жизор, схватился за грудь и опустился на колени, хватая ртом воздух. Остекленевшие глаза, невидящим взором пытались отыскать ту, что принесла на белоснежных крыльях обворожительности, столь бесславную и мучительную смерть. Ещё миг, и его бездыханное тело, распласталось у ног, сколь безжалостной столь прекрасной приспешницы Танатоса[5].

Хладнокровно переступив через труп маркиза, она направилась к двери, прислушиваясь, не подстерегает ли её мерзкий слуга. Поправляя платье, будто только сейчас надела его, Миледи вышла во двор. Будучи абсолютно уверенной, что подозрительный Кларк наблюдает за ней, откуда-то из укрытия, девушка, обернувшись на пороге, произнесла:

— О, проказник, не провожай меня, я спешу, но непременно загляну к тебе на днях.

Затворив за собой дверь, Миледи, намереваясь продемонстрировать, незримому наблюдателю, спокойствие и неспешность, вызванную, прежде всего удовлетворенностью, проследовала к калитке. Оказавшись за оградой, отделявшей её от взора Кларка, она крикнула, притаившемуся за кустом де База:

— «Скорее шевалье, бежим к экипажу!»

ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ. ДВОРЕЦ ЛУВР.

Прохладным летним вечером, когда марево над Сеной, превратившись в туман, встало полупрозрачной пеленой и, смешавшись с сумерками, растворило в своих невесомых клубах набережные Сите, оставив на обозрение зевакам лишь ажурные шпили церквей, протыкающих серое небо, в Лютневом кабинете Лувра, королева-мать вела горячий спор со своим насколько давним, настолько переменчивым приверженцем — герцогом д'Эперноном, шептавшим ей в ухо.

— Простите Мадам, но я не доверяю вашему любимцу, и как вы полагаете, союзнику. Я не верю, ни единому его слову!

— Браво, д'Эпернон, вы попались на ту же уловку, что и все прочие! Весьма непросто поверить умному человеку, ведь все его мудреные действия, ходы, просчитанные на десять шагов вперед, и впрямь вызывают подозрения. Признаться и я тому не исключение, мои сомнения всегда при мне, но он обязан мне, а значит, сделает всё, чего я пожелаю!

Герцог с недоверием взглянул на королеву-мать, то ли догадываясь, а быть может зная наверняка, что всё сказанное ею, не вызывает доверия даже у неё самой

— Если всё так, как вы говорите, Ваше Величество, он и впрямь дьявол.

— Поверьте, любезный герцог, всё обстоит именно так, именно дьяволу под силу обуздать наших многочисленных врагов. Разве я когда-нибудь ошибалась?

«Именно это меня и пугает» — подумал д'Эпернон, произнеся вслух:

— Что ж, Мадам, действительно, я не имею оснований усомниться в ваших словах, остается лишь уповать на вашего кардинала.