Старшая сестра матери Купавы, сама бездетная вдова, ставила на ноги племянницу как могла и умела. Сиротской пенсии не хватало, богатств в семействе отродясь не водилось, ведь все мужчины в их роду непременно служили, вот на жалованье едва-едва и сводили концы с концами. А ныне весь мир опекунши сузился до размеров дома, улицы да рынка. Она, не раздумывая, засучив рукава, бралась за любую работу, лишь бы каждый день на обед на столе лежал хлеб и стояла тарелка со щами, а ещё эту самую девочку было бы во что одеть и отправить к хорошим учителям.

Купава с самого детства помогала тёте и не только мыла посуду. На первых порах она ловко приспособилась вязать на продажу шерстяные носки и варежки, а следом овладела непростым искусством звенеть берёзовыми коклюшками, и теперь её узорчатые кружева недурно расходились по благородным домам и поместьям здешнего уезда. А ещё они много трудились в саду и на огороде. Тётя, взвалив на себя всю грязную работу, целыми днями копала, косила, окучивала грядки, но и Купаве тоже доставалось: она поливала, полола – да мало ли забот по хозяйству.

Лишь только в летнем саду царила подлинная благодать: куда ни ступи – трава-мурава, цветы и запах нектара, и вдоль забора много-много разросшихся кустов шиповника и дичающих плетистых роз, а вокруг них бесконечной каруселью кружились пчёлы. Изредка на утренней заре девочка собирала в саду разноцветные бутоны, сушила их на подоконнике, а после розовые и белые лепестки раскладывала среди книг и нарядов, и в её комнате круглый год стоял густой розовый дух. Но кроме роз и шиповника, так обожаемого работящими пчёлами, девочка особенно примечала долговязую грушу с золотыми плодами, что росла в самом углу сада, возле дряхлой загородки со множеством проломов. В эти лазейки частенько захаживали соседские коты и бродячие собаки, а в сумерках, когда без фонаря уже не выйдешь, в поисках слизняков заявлялся, недовольно фырча, ёжик. А ещё изредка в садик прилетал старый ворон и в одиночестве устраивал ночёвки на заветной груше, пугая тётушку и девочку своим видом и неприятным карканьем.

– Купава, иди выгони противную птицу, – настаивала тётя, – а то ещё накаркает что-нибудь плохое.

– Тётушка, жалко ворона, пусть передохнёт: наверно, нелегко весь день напролёт махать крыльями.

– Ладно, пускай перья почистит, но тебе, милочка, не надо всех жалеть, а то в жизни слишком добрым тяжело: всяк захочет взвалить на тебя свою ношу.

– А мне моё сердце подсказывает, что надобно, тёт ушка.

Как-то раз Купава, придя с плетёной корзинкой в садик собирать груши, повстречала большого лобастого волка, видимо, пришедшего без спроса полакомиться сладкими плодами со стародавней груши. В ужасе девочка удрала домой с криками:

– Тётушка-тётушка, а у нас в саду страшный волк!

–Лю?[1]

– Уи, да-да!

– Ну погоди, разбойник!

Смелая дама с громким криком «Ату его, ату!» выскочила из дома, прихватив с собой первое, что попало под руку, – метлу. Но лесного гостя уже давно и след простыл. Пойди-ка найди серого, ведь сразу за заборчиком шёл крутой, заросший кустами откос, внизу шумела речушка, вечно спешившая в полноводную Оку, а дальше за ней начинался тот самый тёмный лес, тянувшийся на север на десятки вёрст, – раздолье для зубастых волков.

Груша, росшая в саду, казалась с первого взгляда самой обыкновенной, но каждое лето обильный урожай приносил семье изрядный доход. Ни для кого не секрет, что в наших северных краях хорошие фрукты – большая редкость, потому нежные плоды живо раскупались на здешнем торге. Хозяйка и Купава как могли берегли чудо-кормилицу. Её ветви клонились до земли под тяжестью плодов, от которых во многом зависела их жизнь в течение целого года. Что уж там говорить, даже её появление в саду обросло семейным преданием.