Взгляд его потускнел, углубился. Лоб сморщился. Может быть, он один без дороги…
Как ядом, была отравлена вся жизнь его неверием.
Люди работают, люди живут, люди стучатся во все двери жизни с надеждою, что эти двери отопрутся им. А он глядит, глядит… И эта жизнь, эта борьба, казалось ему, выставляли цинично и со смехом свою позорную подкладку эгоистичных интересов. И в звуках каждого раздавшегося слова – как бы оно ни согревало, как бы оно красиво ни было, – он различал звеневшую и торжествующую ложь.
Она противна, ложь… И она ползала всегда по его сердцу, как длинный извивающийся червь.
Он сбрасывал ее, отвертывался вновь от жизни, рассматривая пристально и с болью простую белую стену с кривыми желтыми узорами.
Жучок жужжит, жужжит под подбородком… И выплывали в его памяти картины прошлого. И каждая картина осквернена была все той же ложью.
С брезгливостью отвертывался он от прошлого. А в настоящем – белая угрюмая стена перед глазами. И в будущем – тоже.
За окном снег белел. И с вкрадчивой поэзией луна плыла среди холодных, темных облаков, и ее свет блестел, как свет зажженного вверху большого электрического фонаря.
А когда снег уйдет – зазеленеют бледные деревья за темною неровною оградой палисадника. Потом они начнут желтеть, и облетят поблекшие лохмотья – листья. Потом вновь снег…
Но в его темной хмурой комнате ни разу, никогда не заблестят горячие и чистые лучи солнца-любви.
Такого солнца нет!
Темно было в душе!.. С мучительною болью восстановлял он жизнь, какой она была, какою она есть… И отвращение, словно червяк у корешков молоденького деревца, подтачивало всякую надежду.
С умывальника капля за каплею падала на пол мыльная вода… Тук… тук, тук, тук!
– Мои дни, мои ночи стучат… – И ему трудно было свою отяжелевшую измученную голову поднять с подушек. И перед ним с своею злой улыбкой стояла бледная подруга – ночь без сна.
Ночь без сна… Она злобно смеялась. Как будто ей хотелось схватить его, увлечь его на середину комнаты, заставить танцевать до обморока… Лицо его наморщилось, и он убавил свет горящей лампы.
Стало темней… Собака завозилась и навострила уши.
И за окном послышались чьи-то почти бесшумные шаги.
Человек поднял голову. Может быть, друг идет, неведомый могучий друг…
И позовет его, покажет ему светлую дорогу в жизни, которой можно идти прямо, не замечая и не зная, не понимая лжи…
И ему чудятся слова: «Сюда! Сюда! Прислушайся к моему голосу – в нем нет обмана».
С мяуканьем скользнула под окном большая кошка и осторожно спрыгнула с сугроба на тропинку.
Нет друга. Не может быть такого друга, как нет дороги в жизни безо лжи.
Часы скользили с томительною вялостью, и медленно, и тихо подводили к нему единственного друга – смерть.
– Друг ли ты? Друг ли ты? – задыхаясь, кричал человек.
Ночь белая, морозная и снежная…
Одиночество
Было так жутко, жутко…
Я оглядывал комнату, причем старался придать взгляду выражение равнодушия: ничего не боюсь!
И опять, и опять чувство страха, такое жалкое и сморщенное, гадкое ползло мне в душу. Как будто маленькая и согнувшаяся старушонка подходила ко мне близко-близко и, наклонясь ко мне старым и морщинистым лицом, смотрела на меня своими бледными слезящимися глазками. От тихого прикосновения руки ее мурашки бегали по телу.
– Ну, отойди ты, старая… – шептал я с хитрым и притворным гневом, стараясь побороть в себе этот противный страх.
И чего я боялся? Двери? Печки? Окна? А, может быть, боялся я одежд моих, которые были развешаны на гвоздиках, темнея пыльными, неряшливыми пятнами на желтом фоне истрепавшихся обоев.
Нет, не этого… Нет! Я боялся чего-то другого, что проникло ко мне и сторожило мою душу, и пожирало все, что было в ней хорошего.