– Открывай, ты, долбоёб, – снова повторили негромко за дверью.

Я вернулся в комнату. Скуластая улыбалась, светло глядя пред собой и покусывая губы.

В дверь начали бурно стучать, долбить и колотить.

Подмигнув скуластой, я рванул на себя балконную дверь…

…и когда уже висел на руках, пытаясь примериться, куда бы спрыгнуть повеселей, услышал, как девка закричала:

– Он с балкона! С балкона спрыгнул! На улицу бегите!

Она рванулась за мной на балкон, но растерялась: то ли бить меня по рукам, чтоб я отцепился, то ли, наоборот, схватить за кисть и не отпускать.

Но я уже был на земле.

На улице меня встретил нежданный, остроклювый дождик – и снова противно запахло рыбой. Как будто где-то неподалёку лежала скисшая и старая рыбацкая роба…

Пока я принюхивался и думал, куда мне лучше бежать – налево или направо, меня крутануло и бросило на асфальт.

– Три штуки гони, ты! – сразу приступили к делу трое горбоносых. – Все деньги гони, блядь! Мы тебя уроем сейчас! Трахнем тебя сейчас!

Я вытащил из кармана деньги, смял и бросил в лужу рядом с собой.

– Ты, сука! – сказал кто-то из них, и я получил острым ботинком в ухо.

– Что у тебя с лицом? – Аля раскрыла свои тёмные, как сливовое варенье, глазищи.

– Наступили.

– Кто?

– Нацменьшинства.

Когда очнулся, проверил первым делом, на месте ли брюки, брючный ремень. Мало ли что у них на уме. Может, правду обещали.

Ремень на месте. Брюки на мне. Даже паспорт в заднем кармане остался.

Денег в луже не было.

Зачерпнул из лужицы, приложил к уху, в голове сразу же как будто море поднялось – вверх и разом, с грохотом, огромное – и упало на дно, где сидел я. Залило видимость на минуту.

Посидел, царапая асфальт левой рукой и подвывая. Тёмное сползло с одного глаза, со второго ещё нет. Я опять увидел лужу.

Бережно, двумя пальцами, ещё раз потрогал ухо: оно было как раскалённая спираль, в ушной раковине можно печь яйца. Шмыгнул носом и понял ко всему, что нос у меня огромный, не умеющий вдыхать, заполненный чёрной (откуда-то знал, что чёрной) субстанцией, но если я попытаюсь высморкаться, у меня разломится напополам ухо и выпадет в лужу тот глаз, что открывается.

Одной рукой я придерживал ухо, не прикасаясь к нему: сделав ладонь ковшиком, накрыл его, будто оно было большой мясной бабочкой или, например, лягушкой. Ухо моё ухо, о!

Другой рукой я медленно и почти с нежностью вытягивал из одной ноздри нечто длинное, витиеватое, действительно чёрное, очень тягучее и никак не кончающееся. В испуге я косил единственным глазом на то, что извлекается из ноздри, и пугался увидеть второй глаз, который постепенно на этих странных нитях я неожиданно вытащу из черепа. Глаза всё не было, зато кроваво-слизистая косичка, наконец, кончилась, и теперь предстояло отлепить её от пальцев. Счистил об асфальт. “Это пожарить можно”, – подумал мечтательно.

Не раскрывая уха, встал на колено, упор, подъём, море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, спасла стена, так бы упал. Горячий затылок и в меру прохладный кирпич, как вам хорошо вместе.

Пошли, ты.

Пошли, разве я против.

И не надо на меня так смотреть, товарищ женщина.

Никому не надо.

Только одной даме я сейчас покажу, как я выгляжу, мы очень любим, когда женщины пугаются. Входим, волоча кишки за собой. Милый мой, что у тебя с кишками, отчего они так волочатся за тобой? Ерунда, не обращай внимания, со мной и не такое бывало.

Надеюсь, что очевидное различие формы моих ушей не станет препятствием для попадания в метро.

Мы познакомились с ней в метро. Она спускалась на эскалаторе, я поднимался и разглядывал девушек, которые делали вид, что меня не замечают.